– Хам!

– Ой-ей, дамочка-мадамочка, уж очень вы строги! – ответил Есенин и громко добавил нецензурное слово.

Из магазина в этот момент выскочил мужчина и, ни слова не говоря, отвесил поэту оплеуху. Тот полез в драку, но девушка оттащила спутника и быстро увела, что-то сердито ему выговаривая.

– Нэпманы недобитые! – зло прокричал им вслед Есенин.

– Правильно, товарищ! – поддержали его подошедшие сексоты. – Они все ананасы в шампанском жрут…

– Их дело, – ответил Есенин. – А вы Северянина знаете? Ананасы в шампанском – это ж его! Заковыристый поэт.

– Так, к слову пришлось, – ответил один из сексотов.

Он был высокий и худой и периодически покашливал. Виктор определил, что он болен чем-то неизлечимым, и предположил, что это туберкулез. Второй выглядел здоровым и даже упитанным.

– А не выпить ли нам? – вдруг предложил упитанный.

– Ты чего, Паша? – удивился чахоточный.

– За поэзию! – бодро произнес тот и взял Есенина под локоть. – А ведь мы вас узнали, дорогой наш Сергей Александрович! Уважаем ваши творения! Вы наш, простой, русский поэт! Не чета всем этим новомодным и заковыристым, как вы верно изволили выразиться.

– А пошли выпьем! – согласился Есенин.

Сексоты подхватили его с двух сторон и повели по проспекту, о чем-то оживленно переговариваясь. Виктор и Соланж не отставали.

Через пару кварталов троица свернула в темный переулок и спустилась в полуподвальное помещение какого-то дешевого заведения. Ловцы последовали за ними. Есенина усадили за свободный столик, заказали водки и соленых огурцов. Поэту, судя по всему, было все равно с кем пить. Сексоты ловко повели разговор о современной поэзии, хвалили Есенина, одобряли, что он отказался от модных течений, отошел от имажинистов и выбрал свой путь. Ему такие речи явно нравились, он охотно отвечал на тосты, которые следовали один за другим, и быстро хмелел. Виктор чувствовал себя все хуже, эмоции разрывали сердце, хотелось немедленно вмешаться и остановить эту фатальную пьянку. Соланж невозмутимо наблюдала за ним, но ничего не предлагала.

– А ты вот все о тоске пишешь, – говорил чахоточный. – А я и согласен! Иногда так муторно на душе… «Жизнь – обман с чарующей тоскою, / Оттого так и сильна она, / Что своею грубою рукою / Роковые пишет письмена…» – с чувством процитировал он.

– «Я всегда, когда глаза закрою, / Говорю: «Лишь сердце потревожь, / Жизнь – обман, но и она порою / Украшает радостями ложь…» – продолжил Есенин и закрыл глаза. – Ложь, кругом ложь! – пробормотал он.

Виктор видел, что он сильно пьян, его поле заливал мутный болотный цвет «зеленого змия».

– Пошли-ка, – сказал упитанный и поднял поэта.

Тот глянул на него осоловевшими глазами, улыбнулся по-детски и сказал:

– И вот вертится у меня на языке строчка: «…умирать не ново, но и жить, конечно, не новей…»

– Рано умирать, – весело ответил чахоточный.

– Записать бы, – пробормотал Есенин. – Есть ручка?

– Айда с нами, дадим тебе ручку, – обрадованно предложил упитанный.

Они покинули заведение и потащили пьяного поэта по улице. Шли они уверенно, и Виктор понимал, что сексоты действуют по определенному плану. Они свернули в какой-то узкий переулок и приблизились к темному зданию.

– Проспект Майорова, – сообщила Соланж. – Здесь располагается следственная тюрьма ГПУ.

– Господи! – пробормотал Виктор. – Я думал, они поведут его в ту гостиницу.

– А здесь есть подвальный ход, – сказала она. – И он ведет прямиком в «Англетер».

– Не могу больше! – с мукой проговорил Виктор. – Сердце болит… от бессилия.

– Так давай вытащим его, спасем! – с жаром предложила Соланж.

– Нельзя, – тихо ответил он. – Мы не боги и не имеем право вмешиваться. И где же были его ангелы-хранители, хочу я спросить! Плохо они выполняли свою работу.

– Не ной! – презрительно бросила Соланж, крепко ухватила его за руку, и они перенеслись в какое-то помещение.

В углу находился стол, зажженная лампа бросала свет на разложенные документы. Мужчина в форме занимал место за столом. Его лицо находилось в тени. Виктор зацепился взглядом за его обмундирование: суконная рубаха-френч темно-защитного цвета с двумя нагрудными накладными карманами, накинутая на плечи шинель серого сукна с темно-серыми воротником и обшлагами. В петлицах поблескивали металлические треугольники. Сексоты поставили Есенина напротив стола, он плохо соображал и постоянно шатался.

– Да вы присаживайтесь, дорогой товарищ поэт, – любезно пригласил военный.

– Да пошел ты на… – ответил Есенин, послав его на «три буквы».

– Что ты себе позволяешь? – вскрикнул упитанный и ударил его.

– Не надо, – увещевающим голосом сказал военный. – Мы же просто побеседовать… в целях профилактики, так сказать.

– Не о чем нам беседовать, – глухо ответил Есенин.

– Но у нас есть сведения, – размеренным тоном проговорил военный, – что вы собираетесь эмигрировать. Вы не раз высказывались на эту тему в кругу друзей.

– Врут они все! – зло кинул поэт.

Он начал трезветь, его глаза заблестели и приобрели более осмысленное выражение.

– Но вот цитата из вашего собственноручного письма к Куликову в Париж, написанного два года назад: «Если бы я был один, если бы не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть».

– Это ж надо всю мою переписку перлюстрировать! И охота вам? – ехидно произнес Есенин.

– А вот выдержка из вашего стихотворения, написанного годом позже, – не отвечая на реплику, сказал военный и взял из папки лист: «Ах, родина, какой я стал смешной! / На щеки впалые летит сухой румянец. Язык сограждан стал мне как чужой, / В своей стране я словно иностранец».

– «Если крикнет рать святая: / «Кинь ты Русь, живи в раю!» / Я скажу: «Не надо рая, / Дайте родину мою», – продекламировал поэт. – И это тоже мое! – добавил он, пристально глядя на скрывавшееся в тени лицо военного.

Тот усмехнулся и ответил:

– Патриотично! Но ведь «Гой ты, Русь, моя родная…» написано намного раньше.

– А вы, вижу, знаток моего творчества, – сухо проговорил Есенин.

– Пришлось для дела ознакомиться, – пояснил военный. – Но вернемся к теме. Вот что вы пишете не так давно своего другу Чагину: «Все это нужно мне, может быть, только для того, чтобы избавиться кой от каких скандалов. Избавлюсь, улажу… и, вероятно, махну за границу». Письмо послано из психиатрической клиники, в которой вы скрывались какое-то время. И снова мы видим, что вы собираетесь за границу. Как вы можете это объяснить?