Уолтер изо всех сил старался быть восхитительным. Поспешно выпил достаточно, чтобы сломить собственную замкнутость. Часто смеялся; слезы с готовностью накатывали ему на глаза, когда его трогала какая-то мысль; он принижал и восхвалял себя без лишней деланости. Уолтеру хотелось узнать Айрин почти так же алчно, как и хотелось, чтобы она узнала его. Ему не удалось разглядеть, что она уже его знает, что ему нипочем не удастся понравиться ей еще больше.

Она не возражала против того, что он за нею ухаживает, хотя подход его казался поразительно прямолинейным – словно щенок переворачивается, чтобы ему почесали пузико. Жеребята и щенки сделаны для умиления, не для желания. Она решила, что разочаровать его не менее прямолинейно окажется наибольшей милостью. Когда он дотянулся погладить ей плечо, она саркастически воскликнула:

–Вы же не собираетесь меня клеить!

Глаза Уолтера засияли от облегчения. Она сама коснулась жаркой, неотвратимой темы.

–Детка, я никогда никого так сильно не хотел!

Она увидела, что одними намеками обескуражить его не удастся.

–Вы это переживете, мистер Трейл! Возможно, правил у меня немного, но одним я готова поклясться: яникогда не ложусь в постель с художником. Тем паче с кем-то из моих.

–А у каждого правила есть исключения, верно?

–После семи лет – нет. Боже мой, да знай Норман Блум[105], что я вижусь с вами…– Уолтер рассмеялся. Айрин поняла, что ей придется говорить еще прямее:– Сексуально вы меня не интересуете. Совсем. И вы мне нравитесь. Если вам хватит здравого смысла это понять, мы славно проведем время.

–Может, вы еще передумаете. Я подожду.– Казалось, он едва ли готов ждать. Весь оставшийся ужин он отказывался говорить о чем-либо еще. Айрин наконец подавила глубокий раздраженный вдох (Уолтер подумал: яее почти добился) и сказала:

–Пойдемте отсюда.

–Я попрошу счет.

–Об этом уже позаботились.

–Я же вас пригласил…

–У профессионалов моего класса приглашать положено галеристам. Куда вы хотите?

–Куда скажете.

–К вам?

–Да,– выдохнул Уолтер.

–Мне по пути. Я вас подвезу.– Турецкие гвоздики она не забыла.

От повторного свидания с Уолтером Айрин отказалась. Вскоре она выяснила, что это решение ставит под угрозу ее свободу и, быть может, ее карьеру. Уолтер заходил в галерею раз в день, иногда два. Звонил ей утром, днем, вечером и в промежутках. Неустанно заверял ее в своем томлении и делился с нею всеми мыслями и чувствами, которые новая любовь поставляла ему оптом ежедневно.

Айрин согласилась еще на один ужин, если Уолтер оставит ее в покое. Их вечер вместе оказался лучше, нежели она осмеливалась надеяться, пусть и прошел он у Уолтера в мастерской, пусть и провели они его наедине. (Другие гипотетические гости так и не объявились; Фиби удрала между напитками и джамбалайей, которую приготовила домработница.) Вышло так, что, когда Уолтер включил духовку, погас контрольный огонек. Поднося спичку к запалу, он устроил тихий взрыв, которым ему спереди опалило череп, а от бровей осталась щетина. После чего он погрузился в обиженную хандру – такую же упрямую, как его прежняя похоть, но гораздо менее несносную.

В другой вечер Айрин позволила ему проводить себя домой. Сперва она его подвергла изнурительному светскому раунду: открытие в галерее, две коктейльные вечеринки, длительный поздний ужин вместе. Лишь после этого, когда Уолтер выпил больше, чем помещается в любого жеребца, Айрин злокозненно пригласила его к себе домой. Уолтер, сияя, как студент-отличник, не знал, как ему поступить со своим дипломом, а потому выпил еще два двойных скотча, чтобы это выяснить. Проснулся он на следующее утро на диване Айрин с дружелюбной запиской, приколотой к его рубашке, где объяснялось, как пользоваться кофеваркой.

Уолтер обманом выманил у секретарши галереи сведения, что следующие выходные Айрин собирается провести в курортном городке на севере штата. Поехал туда за нею следом, но не сумел ее там выследить, а значит, не получил никакого удовольствия там, где полно старых друзей и воспоминаний; остановился он у мистера Прюэлла, одного из первых покупателей его картин; это здесь двадцатью шестью годами раньше Элизабет преобразила всю его жизнь. В понедельник, снова в большом городе, Айрин отказалась выдать ему свой секрет:

–Нам всем нужно такое место, где можно спрятаться. Кроме вас, я полагаю.

Айрин сообщила ему, что всю грядущую неделю будет занята. Это известие Уолтер воспринял спокойно. У него был план. Айрин любила классическую музыку; в «Тэнглвуде»[106] в следующую субботу должны были давать крайне превозносимое исполнение «Реквиема» Верди[107]; Уолтер попросит Айрин туда съездить. Сперва ему пришлось забронировать жилье. Выяснилось, что приятно обставленные сопредельные комнаты в сезон найти нелегко. К счастью, какая-то семья отказалась от номера на постоялом дворе в Западном Стокбридже.

Айрин приняла его приглашение.

–Какая замечательная мысль! Остановимся у Броффов в Леноксе.– Уолтер упомянул постоялый двор.– Сэкономьте. Нет, постойте – давайте я сперва проверю, есть ли там лишняя кровать. Для меня-то они всегда отыщут уголок.– У Броффов все было заполнено.

В Ленокс они приехали в полдень. У Броффов Уолтер удостоверился в наличии трех постояльцев. Обед перетек в трапезу с вином при участии еще четырех гостей, после чего вся компания отправилась в «Тэнглвуд» пораньше, а там заняли клочок поля прямо перед сараем и устроились на ковриках и одеялах, расстеленных в таком изобилии, что хватило бы и на кавказское племя. Уолтер сидел рядом с Айрин.

Пара их соседей растянулась навзничь. Уолтер последовал их примеру. День стоял прохладный, солнечный. Он вяло слушал треп вокруг. Когда разговоры прекратились, он сел и тоже поаплодировал музыкантам, после чего вновь улегся. Летнее солнышко согревало его от макушки до пят. Вскоре звуки голосов и инструментов принялись нежно окатывать его, словно валы теплого тумана. На музыку Уолтер обращал мало внимания: приехал он сюда ради Айрин. Вместе с тем он тщательно не давал бродячему своему уму заморочить себя и усыпить. Сон ему виделся таким же соблазнительным, как ванна грязи бегемоту, а он так по-детски ее не разочарует.

Мысли его гонялись за образами пейзажа, состоящего целиком и полностью из нее. Сегодня она соблазнила его еще раз. За розовато-лиловыми стеклами-блюдцами глаза ее посверкивали, как птички, исчезающие сквозь ширму листвы. Ее маленькое спелое тело под бугрящейся темно-желтой и бежевой тканью не давалось его вниманию. Его мучительно тянуло раскутать ее. Он принялся за сладостную игру: воображая ее тело, позволял тихим музыкальным пассажам намекать на снятие с него покровов, те же, что погромче, говорили о еще более тесном взаимодействии. Солнце подогревало его удовольствия.