— Ну что, — сказала Горобец и завозилась, вставая, — пойдем?

Глеб посмотрел на часы и перевел взгляд на солнце, которое уже начало заметно клониться к закату.

— Нет, — сказал он. — Думаю, сегодня нам соваться в болото не стоит. Ему конца-краю не видно, а дело к вечеру. Не хотелось бы ночевать, стоя по пояс в этой жиже.

— Дурак-дураком, а жить-то все равно хочется, — прокомментировал его слова Тянитолкай.

Глеб не стал отвечать на этот вздорный выпад, но позже, когда они уже оборудовали стоянку и Горобец ненадолго отлучилась по каким-то своим делам, он подсел к Тянитолкаю и дружеским тоном сказал:

— Ну, ты чего, Петрович? Чего приуныл? Болота не видал? Не волнуйся, пойдем аккуратно. Все будет в порядке, я тебе обещаю.

— Дурак ты, композитор, — ответил Тянитолкай, тщательно оборачивая полиэтиленовым пакетом последнюю пачку «Беломора». — Жил дураком и дураком помрешь. Это я тебе обещаю, — передразнил он Глеба, сделав сильное ударение на слове «я».

— Быстро ты скис, — сказал ему Глеб. — Я даже не ожидал.

— Я не скис, — неожиданно спокойно ответил Тянитолкай, — я просто загрустил. Шекспир, кажется, сказал, что в великом знании — великая печаль.

— А, — сказал Глеб, — вон что. А я, глядя на тебя, почему-то все время вспоминаю Лопе де Вега: кто мало видел, много плачет. Тянитолкай быстро повернул к нему завешенное накомарником лицо.

— Гляди, какой начитанный!

— Нет, — возразил Глеб. — Это я просто телевизора насмотрелся. «Собака на сене». Помнишь? Боярский, Терехова…

— Не помню, — огрызнулся Тянитолкай. — Я телевизор не смотрю, некогда мне ерундой заниматься.

— А что ж ты по вечерам-то делаешь?

— Не твое дело, композитор.

— Книжки, небось, читаешь, — предположил Глеб, старательно закрепляя образ туповатого спецназовца, из которого чуть было не вышел. — Накапливаешь знания, чтоб потом смотреть вокруг с чувством глубокой скорби. Может, поделишься своими знаниями, из-за которых уже третий день гавкаешь на всех, как собака?

— С тобой, что ли, делиться? Перетопчешься… Служи себе потихоньку, лижи начальству зад. Тем более что другого такого случая тебе в жизни не представится: вроде и зад лижешь, и удовольствие при этом получаешь. Зад-то очень даже ничего…

— Э, приятель, — разочарованно протянул Глеб, — да ты, я вижу, совсем скис. Несешь, сам не знаешь что… За такие слова на Большой земле людям морды бьют.

— А ты не стесняйся, — сказал Тянитолкай. — А лучше сразу пристрели. Вот увидишь, от начальства тебе за это благодарность выйдет. Горячая и влажная… Я, видите ли, не знаю, что несу! Я-то знаю, а вот ты…

Он замолчал, потому что к костру вернулась Евгения Игоревна. Присев у огня, она некоторое время пристально разглядывала Тянитолкая, словно пытаясь прочесть по его лицу, много ли он успел сказать Глебу. Все-таки между ними в последние дни что-то происходило, но вот что именно, Сиверов понять не мог, как ни пытался.

Ужин был скудным, потому что запасы продовольствия почти иссякли. На закате небо опять затянулось тучами, но дождя не было. Перед сном Глеб снова принял таблетки, после недолгого раздумья увеличив дозу до трех штук. Он знал, что такие вещи даром не проходят, но не видел другого выхода. «Потом отосплюсь», — решил он, с усилием проглатывая вязкую горечь.

В костре потрескивал, отчаянно дымя, свежий еловый лапник. Дым заставлял мошкару держаться на почтительной дистанции, и Глеб с удовольствием поднял накомарник и снял грязные, пропотевшие перчатки. Очень хотелось разуться, скинуть тяжелые башмаки, чтобы дать настоящий отдых усталым ногам, но этого Глеб себе позволить не мог. Стоять на часах босиком может только турист, а турпохода у них, увы, не вышло.

Тянитолкай, ворча и вздыхая, ворочался в собственноручно выстроенном шалаше, шуршал спальником, безуспешно пытался взбить изрядно отощавший рюкзак, служивший ему подушкой, и время от времени принимался злобно ругаться. Наконец он затих, а вскоре над болотом поплыл его могучий храп — спал Тянитолкай на зависть всем врагам, и никакие дневные неприятности не могли лишить его этого невинного удовольствия.

Позади хрустнула ветка. Глеб не обернулся — он знал, кто это. Евгения Игоревна, устало вздохнув, присела рядом, обхватила руками колени, тоже сняла накомарник и стала смотреть в огонь, который пляшущими искорками отражался в ее зрачках.

— Не спится? — спросил Глеб.

Говорить ему не хотелось, но он знал, что говорить придется, и потому первым нарушил молчание.

— Не спится, — тихонько произнесла Горобец. — Как-то мне… Не знаю. Неуютно, что ли. А может быть, просто страшно. Можно, я с тобой посижу?

— Конечно, — сказал Глеб. — Хотя лучше всего тебе было бы лечь спать. Завтра у нас трудный день.

— А ты? Честно говоря, не помню, когда в последний раз видела тебя спящим. Ты что, железный? Смотри, так тебя ненадолго хватит.

— На самом деле я сплю, — солгал Глеб, — только мало. Я всегда мало сплю, а уж на работе, когда в голове постоянно что-то варится… В общем, в полевых условиях мне много не надо. Часа три-четыре, и я снова бодр, как птичка.

— Птичка… А ты знаешь, что стрижи вообще не садятся на землю? Даже спят на лету — поднимаются как можно выше, расправляют крылышки и засыпают в парении. У них и лапок почти что нет. Они и спариваются в воздухе, представляешь?

— Вот этого я не умею, — признался Глеб. — Спать на ходу — это еще туда-сюда, это каждый может. Но вот это… Не хочу быть стрижом. Шла бы ты все-таки спать. Утро вечера мудренее.

— Если оно наступит, это утро.

Глеб быстро посмотрел на нее и отвел взгляд. Горобец сидела в прежней позе и все так же глядела в огонь. В отблесках пламени Сиверов заметил, как похудело и заострилось ее лицо — не от голода, поскольку по-настоящему голодать они еще не начали, а от постоянного, изматывающего нервного напряжения.

— Спать, спать, — повторил он, — а то ты уже начинаешь говорить глупости, прямо как Тянитолкай.

— А он говорил глупости? — быстро спросила Горобец. — Какие же именно, если не секрет?

— Даже не упомню, — сказал Глеб. — В общем, ничего конкретного, просто нес какой-то испуганный бред. По-моему, он здорово трусит. Хотя винить его за это я бы не стал. У каждого свой предел прочности, и наш Глеб Петрович, судя по всему, подошел к своему пределу вплотную.

— Да, — задумчиво сказала Горобец, — да, я тоже так думаю… Господи! — негромко, но с большой силой воскликнула она. — А я-то, дура, злилась на Корнеева за то, что навязал мне тебя! Вот что бы я, интересно, сейчас без тебя делала? Ты можешь надо мной смеяться, но мне страшно оставаться с ним наедине. — Она кивнула в сторону шалаша, как будто Глеб мог не понять, о ком она говорит. — Мне кажется, он не просто близок к пределу прочности. По-моему, он его уже давно перешагнул и теперь медленно, но верно сходит с ума. Я все время жду, когда же он наконец попытается меня придушить.