В течение долгих месяцев мы приезжали в лечебно-исправительное заведение, чтобы повидаться с тобой, Люк, но ты категорически отказывался от свиданий, не хотел видеть ни маму, ни меня, не желал выходить из своей комнаты. Ты смелее меня. Прости меня, Люк, что я ничего не рассказала им, но ты ведь тоже ничего не рассказал. Я боялась, она убеждала меня, что играла с тобой в веселые игры, что тебе нравилось. Тебе, Люк, поставили диагноз «расстройство поведения», она пыталась убедить специалистов, чтобы тебя отпустили домой, что ты не виноват, что это, по всей видимости, запоздалая реакция на уход отца. Ты разнесла приемную в щепки в тот вечер, когда мы уезжали после их заявления – нет, будет лучше для всех, если мальчик останется в заведении. Как жаль, что я ничего не рассказала им, если бы я только знала, как это сделать, ведь жизнь дома после этого стала гораздо, гораздо хуже. На мне она отыгрывалась за все, но одной меня ей было недостаточно. Ведь я не мальчик.

Адвокат смотрит на судью и говорит:

– Я хотел бы задать свидетельнице вопрос в связи с ее утверждением, что она якобы видела, как ее мать убила Дэниела Каррингтона.

Судья переводит взгляд на меня, спрашивает, готова ли я отвечать. Я вынуждена сказать «да», чтобы выйти из леса, нужно его пройти до конца, звенят в голове слова Майка.

– Да, готова, – отвечаю судье.

Он кивает и велит адвокату продолжать.

– Вы сказали, что видели, как ваша мать убила Дэниела.

– Да, видела, я так думаю. Он не шевелился после того, как она вышла из комнаты.

– Вы так «думаете». В своих видеопоказаниях вы заявили, что видели, как мать убивала всех девятерых детей. Сейчас вы хотите сказать, что не уверены в том, убила ли ваша мать Дэниела?

– Я уверена, просто мне трудно это выразить.

КОНЕЧНО, ЕЩЕ БЫ, ЭННИ.

Ты сидела спокойно до сих пор, пока обсуждали Люка, но не сейчас. Наклонилась вперед, ждешь.

– Что вам трудно выразить? – спрашивает адвокат.

Еще один стежок расползся, и опять изнанка вылезла наружу. Во рту пересохло. Я беру стакан с водой, который стоит передо мной справа, расплескиваю, руки дрожат. На самом краю. Я. Повисла.

– Он не шевелился, значит, она убила его, – отвечаю я.

– Но вы не можете знать наверняка, не так ли? В протоколе зарегистрировано, что Дэниел задохнулся. Это могло произойти случайно, после того как он остался лежать ничком на матрасе, будучи не в состоянии двигаться после причиненных ему повреждений. Следовательно, моя клиентка не являлась непосредственной причиной смерти.

– Нет, я так не думаю. Я сомневаюсь.

– Что-то сегодня вы слишком часто сомневаетесь. Мне крайне интересно было бы знать, что бы вы сказали, если бы я спросил вас о запасном ключе от комнаты, в которой запирали детей. Моя клиентка утверждает, что вы знали, где хранится ключ.

– Протестую, ваша честь. Это свидетельница, а не обвиняемая, – возражает Толстый.

– Протест принимается. Попрошу защиту задавать вопросы, а не сообщать суду о том, что ей интересно было бы знать, и воздержаться от комментариев в адрес свидетельницы.

Адвокат поворачивается ко мне:

– Где находился Дэниел, когда вы последний раз видели его?

– На кровати, в комнате, которую она называла игровой.

– Опишите нам, в каком положении он лежал.

– На спине. Точнее, на животе. Я хочу сказать, на животе. Лицом уткнувшись в матрас.

Присяжные сверлят меня глазами. И строчат, строчат. Лгунья, лгунья, думают они. Все врет.

– Так как же все же? На спине или на животе?

Нащупываю камушек, который дала мне Саския, хрустят суставы, когда сжимаю его в кулаке. Я в состоянии думать только об одном – Джун была права, когда выступала за адвоката дьявола: а что, если она не справится. Что, если у нее сдадут нервы, когда она будет стоять за кафедрой.

Судья снова берет слово, спрашивает, как вчера, не требуется ли свидетельнице перерыв.

О да, пожалуйста.

– Нет, спасибо.

Адвокат продолжает:

– Итак, просто для уточнения. В каком все же положении лежал Дэниел?

Восемь маленьких крошек спрятаны в подвале, и если девятая крошка тоже умрет. Кто в этом виноват?

– На животе, лицом вниз, – отвечаю я.

– На этот раз вы не сомневаетесь?

Я киваю.

– Свидетельница, не могли бы вы ответить на вопрос вслух, словами?

– Не сомневаюсь.

Точно так же, как мое молчание нервирует Фиби, твое молчание нервирует меня. Уверенность. Вот что ты чувствуешь. Ты ждешь, что я запутаюсь, но в глубине души желаешь мне сдать экзамен, так я полагаю. В доказательство того, что ты была хорошей учительницей и я способна противостоять многоопытным адвокатам, которые пытаются расколоть меня. Чтобы я разжала пальцы у самого края. И упала со всей высоты.

– Моя клиентка утверждает, что на следующий день после того, как она привела Дэниела, а именно, в четверг, она ушла на работу и задержалась там долее обыкновенного. – Он оборачивается ко мне. – Вы приехали домой на школьном автобусе, водитель подтверждает это. Он запомнил этот факт, потому что ваша мама, как вы сообщили вчера, обычно возила вас сама. Из этого следует, что вы находились дома одна более двух часов до возвращения вашей матери с работы. Это так?

Его вчерашний кивок, адресованный тебе, когда я сказала, что обычно ты возила меня. Меня бросает в жар. Не могу дышать. Очень хорошо. Ты. Меня. Мы обе свидетельницы, были там. Я видела тебя. Грудь теснит. Голова тяжелая. Я прошу повторить вопрос.

Дама во втором ряду присяжных обводит что- то кружком в своем блокноте, поднимает взгляд, останавливает его на мне. Я отвожу глаза в сторону, пытаюсь представить вопросы, которые он еще может задать, но напрасно, такие вопросы мы не репетировали. Я никогда не говорила своим юристам, что оставалась дома одна, а они никогда не спрашивали – я ведь не нахожусь под следствием, зачем выяснять, кто привез меня домой – мать или школьный автобус. Лица моих юристов становятся каменными, выражают озабоченность. Сегодня я держусь не так хорошо, как вчера, и как ни жаль, но все может пойти еще хуже, намного хуже, если я скажу правду. Выпущу на свободу почтового голубя, запертого в моей грудной клетке, позволю ему выполнить свою задачу. Передать послание.

Адвокат снова спрашивает меня, оставалась ли я дома наедине с Дэниелом в четверг после обеда, пока он был еще жив.

– Да, – отвечаю я.

Тощий и Толстый переглядываются, догадываюсь, о чем они думают, они думают: вот это новость, совсем хреновая новость, сейчас неподходящее время для знакомства с новыми фактами. Адвокат чует, что от меня пахнет сенсацией, ему не терпится, он хочет поскорее вытащить ее на свет. Добыча уже маячит перед ним, подогревает его усердие, пока он подбирается к моему горлу, чтобы вцепиться в него. Он делает голос тише, мягче, притупляет мою бдительность, чтобы я ослабила оборону.