– Вот, – сказал он.

Слушая по телефону новость, которую сообщил ему дядя Рэй, дед ножом для бумаг вырезал – точнее, выковырял – грубое подобие человеческого лица. Глаза – дырки, нос – прорезь, кривая дебильная ухмылка.

– Что это? – Кан не хотел брать тыкву, но все равно взял.

– Ее замена, – ответил дед.

Он подошел к столику, взял выпуск «Нью-йоркера» от 21 апреля 1951 года. Щелкнул зажигалкой Ауэнбаха и поднес пламя к уголку журнала. Когда бумага вспыхнула, дед бросил журнал в металлическую корзину для бумаг у выхода.

– Счастливого Хеллоуина, – сказал он.

В корзине пылало пламя. Металл гудел от жара, пока огонь не погас.

Кармелитский монастырь на углу Кэролайн-стрит и Биддл-стрит. Кирпичная громада за железными воротами в кирпичной стене. Окна-бойницы за тяжелыми жалюзи, острые крыши мезонинов. Убежище или тюрьма; здание, построенное, чтобы отделить своих обитателей от мира. Надо всем – высокое белое распятие, ныряльщик с раскинутыми руками.

Деду велели войти с заднего крыльца. Он оставил машину на Кэролайн-стрит и отыскал проулок, который описала настоятельница. Проулок был старый, мощенный булыжником, от которого сразу заболели щиколотки. Настоятельница велела искать стальную дверь с гранитной приступкой. Рядом с дверью будет ручка дверного звонка; ее ни в коем случае нельзя дергать. В этот час ночи в монастыре царит тишина, или правило тишины, или как там выразилась настоятельница. Деда услышат раньше, чем он успеет постучать.

По телефону настоятельница произвела впечатление женщины деловой.

– Трудно было понять, чем помочь вашей жене, когда она к нам пришла, – сказала она деду, когда тот позвонил по номеру, который настоятельница оставила дяде Рэю. – Я остановилась на чашке чаю и постели.

Все было, как она описала: стальная дверь в лунном свете, широкая каменная приступка для посылок, пожертвований и подкинутых младенцев. Ручка, как у мельницы для перца, под табличкой с коварным советом: «Повернуть». Дед занес руку, но постучать не успел: лязгнула щеколда, и дверь открылась. В полумраке возникло бледное бестелесное лицо, луна на театральной декорации.

– Мать Мария-Иосиф?

Лицо скривилось насмешкой, раздражением или презрением. Монахиня отступила на шаг, и дед увидел, что ей от силы лет двадцать и матерью ни в каком смысле она быть не может. Ощущение бестелесности лица создавал бурый наплечник, от которого пахло глажкой и лавандой. Молодая монахиня неловким жестом, словно отгоняла пчелу, пригласила деда следовать за собой. Он шагнул через порог Кармила.

Лопаты для снега, мешки с песком, тачка, мотки клейкой ленты, старые велосипеды – всё с подписями на бумажках, всё разложено на полках или развешено на крюках. Уличная обувь, резиновые сапоги, галоши. Вторая монахиня, дряхлая, смуглая, с усиками, скрюченная, как палец. Как только дед вошел, миниатюрная старушка всем телом налегла на стальную дверь и закрыла ее, а молодая монахиня задвинула щеколду. Тишина в коридоре сразу сгустилась, как будто уши заткнули ватой. Слышно, как сглатываешь, как похрустывают шейные позвонки. Монахини, глядя в пол, прошли мимо деда.

– Я к своей жене, – сказал дед.

Голос прозвучал взрывом, ревом ракеты. Дед начал было извиняться, но монахини уже шли от него по крашеному шлакобетонному коридору. Голые лампочки под потолком, линолеум в белую и зеленую клетку, вытертый до лоска подолами одеяний. Монахини шли к лестнице в дальнем конце с некой медленной целеустремленностью, как будто несут полные чайники кипятка. У основания лестницы они остановились, показывая, что дальше с ним не пойдут. Старуха подняла сморщенную руку ладонью вверх. Дед кивнул – совершенно напрасно, поскольку они так ни разу на него и не взглянули. Невысказанные извинения повисли на языке.

– Виноват, – сказал он на следующей лестничной площадке.

Настоятельница – привлекательная женщина, закутанная в большой объем бурой саржи, – стояла в дверях, словно столб уличного заграждения. Ее голос был чуть громче шепота, но отнюдь не мягкий. Голос, привыкший, что его слушают.

– Виноваты? – переспросила она. – В чем?

Она была на три дюйма выше деда, фунтов на тридцать тяжелее и смотрела ему прямо в глаза. На ней были толстые круглые очки в черной мужской оправе.

– Что пришел среди ночи, – ответил дед.

– Не за что извиняться, я сама вас вызвала.

Он пошел за ней в следующий коридор. Пол здесь был паркетный, начищенный и пахнущий мастикой. От одеяния настоятельницы приятно пахло свежепостиранной и отглаженной саржей. Она вела деда мимо дверей без номеров, батареи, статуэтки какого-то голого святого не то в муках, не то в религиозном экстазе, мимо портрета красивой молодой монахини, которую отвлекло от писания на бумаге гусиным пером возникшее в синем небе над головой исполинское человеческое сердце. Летающее сердце было пронзено огромной стрелой, – возможно, монахиня писала об этом. Батарея гудела, в коридоре было чересчур жарко. Ближе к концу коридора была дверь с табличкой «ЛАЗАРЕТ» черными буквами по белой эмали.

– Подождите, – сказала настоятельница.

И вновь она своим телом преградила деду дорогу туда, куда ему было надо. Чуть приоткрыв дверь лазарета, она заглянула внутрь и фыркнула то ли понимающе, то ли раздраженно. Закрыла дверь, повернулась к моему деду. В глазах за толстыми стеклами очков читалось сострадание без дружелюбия.

– Идемте со мной, пожалуйста.

– Она там?

– Да. Идемте со мной.

– Сестра…

– Прошу. – Она указала на соседнюю приоткрытую дверь. – Вам надо принять решение, а сейчас у вас для этого недостает сведений.

Случайно или инстинктивно она нашла тот самый довод, который мог убедить моего деда. Он мгновение медлил, потом сдался и пошел за ней в комнату, соседнюю с лазаретом. Таблички на двери не было. Настоятельница щелкнула выключателем; голая лампочка под потолком осветила стол, два венских стула, книжный шкаф с какими-то очень скучными на вид книгами, пустую корзину для бумаг и металлический офисный стеллаж. На столе не было ничего, кроме бювара, громоздкого довоенного телефона и фотографии тогдашнего папы в чем-то вроде белой ермолки. Дед сел напротив настоятельницы.

– В эту комнату уже очень давно не входил мужчина, – произнесла настоятельница с печальным неодобрением. – По правилам мы с вами должны говорить через ширму.

– Это те сведения, которые нужны мне для того, чтобы принять решение?

Меткая ирония как будто застала обоих врасплох. Настоятельница глянула из-под опущенных ресниц.

– Возможно, – загадочно ответила она мгновение спустя. – Итак, я дала вашей жене чаю.

– Вы говорили.

– Чаю с валерианой. Он успокаивает.

– Да.

– И теперь она крепко спит.

– А.