– Она измотана. Понимаю, что вы хотите видеть ее, друг мой. Но сегодня ее не надо будить.

– Сестра…

– Конечно, это неудобно, вы сюда приехали и наверняка очень тревожитесь. Я вижу это по вашему лицу. Но вы же согласитесь, что жестоко ее будить? Очень вас прошу, поезжайте домой. Возвращайтесь утром. Или как сможете. Мы о ней позаботимся.

– Сестра, я… э… честное слово, я очень признателен за то, что вы для нее сделали. Но я просто хочу увезти ее домой. Сегодня. Сейчас.

– Понимаю. А вы уверены, что она захочет поехать с вами домой?

– О чем это вы?

– Не обижайтесь, пожалуйста. Я хоть и монахиня, но все-таки женщина и как женщина убеждена, что знаю о мужчинах вообще и мужьях в частности гораздо больше вас. Мой вопрос оправдан. Если она хочет быть с вами дома, почему она сейчас не с вами дома?

Дед вынужден был признать, что вопрос справедлив.

– Она… э… ушла. Была расстроена.

– Друг мой, позвольте вам кое-что сказать. Ваша жена не «расстроена». Она начисто слетела с катушек. – Настоятельница умолкла, как будто прислушиваясь к эху последней фразы. Судя по лицу, услышанное ее вполне удовлетворило. – Вы видели ее, заметили, как она себя ведет, сегодня вечером?

– Нет.

– Вы слышали, что она говорила? Какими словами?

– Я был на работе, – ответил дед. – Когда приехал, ее уже не было. Я не сразу это понял.

– Понятно, – сказала настоятельница. – Вы знаете, как я вас сегодня разыскала? Откуда мне известны ваши фамилия и номер телефона?

– Я думал… я думал, она вам сказала.

– Она вообще ни слова о вас не сказала. При мне, по крайней мере. Я знаю вашу фамилию, потому что… когда же это было?.. два или три месяца назад ваша жена оставила в ящике для пожертвований чек на пятьсот долларов. С вашего общего банковского счета. Я его не обналичила. Очень большая сумма, я чувствовала, что это было бы злоупотреблением. Однако я его сохранила. На нем была ваша фамилия. Таким способом я вас и нашла.

– Вы хотите сказать, что она бывала здесь прежде.

– Ваша жена ходила на наши воскресные службы «Сестры в молитве», которые бывают раз в месяц и открыты для всех женщин, уже примерно год.

Сочувствие, которое не исчезало из ее глаз, даже когда она досадовала на деда, теперь превратилось в жалость.

– Вы не знали, – сказала она.

– Не знал.

– Но вы знаете… Простите меня, друг мой. Вы ведь знаете, что ваша жена не просто «расстроена». Вы понимаете, что она душевнобольная?

Дед это понимал, но никогда не произносил таких слов, вслух или про себя, и даже в мыслях обходил опасную тему стороной.

– Ох, что она сегодня говорила! – Настоятельница закрыла глаза и легонько мотнула головой. – Называла себя ведьмой. «Ночной ведьмой», представьте себе! Лгуньей, дурной матерью, потаскухой. И хуже. Сказала мне: «Сегодня я убила своего ребенка». Сказала, нет, вы только подумайте, что ее изнасиловал конь без кожи, а когда она после этого сходила в туалет и глянула в унитаз, то увидела там своего ребенка. – Настоятельница говорила быстро, как будто хотела как можно скорее вытолкнуть слова наружу и забыть навсегда. – При вас она никогда так не разговаривала?

– Она никогда… никогда… не формулировала так.

– Слушать это дальше было невозможно. Я сижу рядом с ней. Предлагаю ей чай и говорю: «Все, довольно. Хватит об этом». Она успокаивается, берет меня за руку и говорит: «У вас мне не страшно. Только у вас мне не страшно. Я хочу остаться. Матушка, я чувствую призвание к монашеству. Господь меня призвал».

К удивлению – настоятельницы и собственному, – дед рассмеялся.

– Это безумие, – сказал он. – Во-первых, она замужем. За мной. Во-вторых, у нее есть одиннадцатилетняя дочь. И в-третьих, она еврейка.

Настоятельница хотела напомнить ему, сколько женщин, воспитанных в иудаизме, стали католическими монахинями[25]. Дед видел это по ее глазам. И наверняка многие монахини оставили мужей, да и детей тоже.

– Не обязательно безумие, – сказала настоятельница. – Но в данном случае я с вами согласна. Не исключено, что призвание у нее есть. Это определять не вам и не мне. И все же она тут в теперешнем состоянии остаться не может. Однако давайте будем честны с собой и друг с другом: домой ей тоже ехать нельзя.

Дед хотел было возразить, но она подняла руку:

– Я не психиатр, а вы – ее муж, так что, естественно, решение принимать вам, а я вынуждена буду ему подчиниться. Однако позвольте сказать, что я дипломированная медсестра. И у меня есть опыт в подобных вопросах. Вашей жене необходимо наблюдение врача. Наблюдение психиатра. Вашу жену, друг мой, надо поместить в психиатрическую клинику, где ее будут лечить, а я и все сестры этого монастыря будем молиться о ее выздоровлении.

Скрипнула половица. Настоятельница подняла взгляд, дед обернулся. В дверях стояла монахиня, маленькая и худенькая; острый носик и торчащие передние зубы придавали ей сходство с мышкой. Когда дед на нее посмотрел, она сразу потупилась.

– Она проснулась, сестра Кирилла?

Сестра Кирилла кивнула:

– И она… мне кажется… счастлива! – В голосе монахини прозвучал вызов, и она, подняв глаза, встретила взгляд деда.

– Сестра Кирилла!

Монахиня снова опустила глаза:

– Она хочет сказать ему… про свое призвание.

Настоятельница посмотрела на моего деда, который сидел на стуле, зная, что надо вставать, хватать жену и тащить из этого места. Дальше его мысли не шли. Он не знал, куда ее везти. У него не было ни малейшего понятия, где моей бабушке будет хорошо, где она вообще сможет существовать.

– Что мне делать? – спросил он. – Что ей сказать?

Настоятельница махнула монахине:

– Сестра Кирилла, прошу вас вернуться к вашим обязанностям.

– Да, матушка.

– Можете сказать ей, что ее муж скоро придет.

Настоятельница подождала, когда сестра Кирилла выйдет и звук шагов в коридоре стихнет.

– Что вам ей сказать? Знаете, друг мой, не в качестве общей рекомендации, но только в данном случае, – сказала мать Мария-Иосиф, – я бы посоветовала вам солгать.

* * *

Комнатка была заштрихована тенями, как учебный рисунок шара: темные дуги, опоясывающие серый круг с ярким пятном чуть сбоку от центра. Ярким пятном была моя бабушка: весь свет в печальной каморке как будто исходил от нее. Она сидела на железной больничной кровати, положив руки на серое одеяло с завернутым на него краем белой простыни. Без косметики. Волосы скромно собраны в пучок на затылке. Дед никогда не видел ее такой красивой.