у нее вырастут именно те цветы, что ей хотелось, она сама собирала семена, складывала в пакетики, на которых карандашом записывала названия.

Феми должна была очень стараться, в школу она ходила давно, но упорно доводила все до конца.

Еще в прежние времена она писала карандашом названия на пакетиках, чуть высовывая язык, выводила: «Кетайская астра», «Каллендула», «Гваздика», — после чего запирала в шкаф. И вот она снова принялась за это занятие, снова писала: «Каллендула», «Гваздика».

Увы! В прежней жизни сад, который она так любила, был у нее отнят из-за сына.

В прежней жизни, когда все было зыбко, ей пришлось все продать, ведь ничто не могло длиться вечно. И, хотя она была уже старой, пришлось все бросить и искать место, следовало выплачивать долги сына.

Она должна была жить у чужих людей, работать на чужих людей, несмотря на возраст, выполнять тяжкий труд. У чужих людей она и умерла.

Она еще помнила утро, когда уже не смогла подняться с кровати, что ей не принадлежала. Помнила, как напрасно старалась удержаться на ногах в той бедной холодной каморке; керосинка почти не горела, только чадила, голова закружилась.

А потом?.. Потом ничего не было. Только время, шло время, очень много времени, она спрашивала себя: «Сколько же прошло?» — она не знала; но она видела, что ей вернули сад.

Видела, что ей больше нечего опасаться — и ей тоже: ни людей, ни событий, — отныне она защищена от скверной погоды, от града, стужи и всякой печали, от всех смертей.

Серая стена с облупившейся штукатуркой, на которой висели пучки левкоев, вновь была перед ней. Покрашенная зеленой краской лейка снова стояла посреди дорожки.

Все вещи, которыми она пользовалась, также были возвращены: лейка, полольник, железный совок, старая мотыга, сажалка из прочного дерева, бечевка, с помощью которой намечают ряды, ивовая корзинка, тяпка, чтобы выпалывать сорняки, и она восклицала, всплеснув руками: «Бог ты мой! Я вправду заслужила такое?» — сердце ее было смиренным.

«Что же я такого сделала? Что же я сделала, что меня вызволили и я снова увидела свет? Я словно куда-то уехала посреди недели, а воскресным днем вернулась, вернулась прекрасным воскресным днем, навсегда!»

Это было настолько прекрасно, что она сначала, как и Катрин, не поверила. Но к ней подлетела, что-то поведав, пчела; сел на рукав крылатый муравей; по ограде пробежал, словно крыса, дрозд.

Она должна была поверить.

У нее было то же тело, сложенное пополам, поскольку работала все время согнувшись, и она ходила вдоль резеды с сероватыми лепестками.

Календула росла в изобилии, кусты турецкой гвоздики невероятно разрослись, тонкие стебли сердца старой девы[18] с ломкими светлыми плодами доходили до пояса, и среди всего этого — ни единого сорняка, ни одного печального следа букашек, которые портят корни или проедают дыры в листьях, а там, где полз слизень, остается серебряная полоска.

Все это располагалось перед ее домом меж двух стен, сад рос на склоне; вода, текшая по канавке, заполняла специально вырытую внизу яму.

Она спустилась наполнить лейку, вернулась. Когда она поливала, у земли был слышен еле заметный шум, словно пила кошка.

VI

Они работали. Шемен трудился в мастерской. Дверь мастерской была застекленной. Шемен смотрел сквозь стекло.

Смотрел, как там, за дверью, идет жизнь. Шемен был счастлив. Он рисовал на створках большого шкафа счастливых людей.

На картине Шемена было нарисовано наше счастье. Он изобразил нас такими, какими мы стали, все на этой картине оказалось прекрасным.

Он клал краску на кусок стекла, который лежал на краю верстака, и, поставив шкаф на свет, ходил от стекла с краской к шкафу, макнув кисть в синий, розовый, нежно-зеленый, он смотрел сквозь дверное стекло на улицу и возвращался взглядом к работе, чтобы запечатлеть то, что только что видел.

В это время в той части деревни, что располагалась на самом верху, где кладбище, еще стоял человек, которого двое других держали под руки, и эти двое говорили ему:

— Смотри, вот где тебя положили. Но и ты тоже, ты тоже выбрался, выбрался из могилы, как и все мы…

Человека звали Бе. В прежней жизни он был слепым. Родился слепым и слепым умер, вот почему он должен был научиться смотреть вроде как дважды.

Мужчины держали его под руки. Временами Бе останавливался и стоял без движения, словно задыхающийся астматик.

Державших его было двое, каждый со своей стороны, — Франсуа Бессон и Анри Делакюизин, — и Делакюизин спросил:

— Что-то не так, Бе?

— Просто держите меня… Вот так…

— Потом он пошел вновь, с закрытыми глазами.

Внезапно он их раскрыл, говоря:

— А это белое пятно?

— Это у Продюи. Это стена конюшни Продюи.

И Бе протянул руку в ту сторону, словно чтобы взять белый предмет, двое других засмеялись, сказали:

— Ты не сможешь! Взгляни, это слишком далеко!

Он на несколько мгновений вновь погрузился в ночь, словно возвращаясь домой, чтобы немного отдохнуть.

Меж тем они принялись идти и двигались потихоньку. Он все еще с осторожностью лишь слегка приоткрывал веки, словно запасаясь увиденным, и опять закрывал глаза. Он смотрел лишь на небольшое пространство, чтобы вначале все упорядочить. Но вот он все-таки вновь раскрыл глаза, и вновь все предстало перед ним, пока они втроем шли дальше. Он узнал, что представляет собой белый цвет, черный, молочный, розовый, что это вот — настоящий зеленый или желтый, а это — цвета выдержанного вина. Узнал цвета всех-всех вещей, те же вещи, что скрылись в другой стороне, тоже были наделены цветом, и познать все это можно было лишь через цвет.

Он сказал:

— Думаю, все в порядке.

Он остановился.

— Бессон, я вижу! Делакюизин, я вижу! Я вижу тебя, Бессон!..

И он повернулся к Бессону.

— Ты здесь, я вижу тебя, Делакюизин!

И он повернулся к Делакюизину.

Он посмотрел вперед, и веки его поднялись, обнажив радужки, которые все еще были бледны, как растения, что находились все время в тени, или ростки картошки, что долго лежала в подвале; веки забились, словно крылья у бабочки, когда та собирается полететь, и он сказал:

— Теперь все в порядке! Все хорошо!

И потом опять:

— А это?

— Это воздух.

— А это?

— Это скала.

Он подумал. Покачал головой, сказал:

— Да.

Сказал:

— Нет. Да нет же! Нет же! Господь! И все вот это!.. Возможно ли, чтобы все это стало моим?!

Вытягивая руки, раскрывая их, как раскрывают, когда видят, что кто-то идет навстречу — и на самом