* * *

Однажды, разбирая завалы, Эрих замечает под ногами что-то блестящее. Он поддевает находку куском трубы и выуживает крошечного солдатика, точно такого же, как те, которых он топил в озере. В земле остается отпечаток, настолько четкий, что можно разглядеть даже шнурки на ботинках и пальцы на прикладе винтовки. Через тысячу лет, думает Эрих, какой-нибудь мальчик откопает двойника этого солдата из слежавшейся, окаменевшей пыли и пепла.

— У меня был целый набор таких, — вздыхает он.

Зиглинда кивает, не поднимая головы. Она обтесывает раствор с кирпича, и отколотые куски падают с глухим звуком, поднимая клубы серой пыли.

— У Юргена тоже был.

— Мама избавилась от них, — тихо говорит Эрих. — Она должна была сказать… Они должны были сказать, что я не родной.

— Она и сказала, — пожимает плечами Зиглинда.

— Только после Хайнца Куппеля.

— Что именно она сказала?

— О таком ребенке, как ты, мы всегда и мечтали.

Эрих и Зиглинда складывают очищенные кирпичи в стопки и переходят дальше. Серая пыль оседает на руках и лицах, делая их похожими на расколотых каменных детей на фасаде дома тети Ханнелоры. Когда мимо проходят русские солдаты, Зиглинда не поднимает головы, не прекращает работы.

— Привет, фройляйн! — окликают они, но Зиглинда не отвечает. Они трогают ее за плечо, тянут за рукав… Она отворачивается и продолжает работать. Куски раствора сыплются на землю.

— Отстаньте! — вступается Эрих, его голос срывается и дрожит от волнения. — Не трогайте ее!

Это те?.. Это они вышибли дверь и разбили бутылку? Солдаты смеются и хлопают Эриха по плечу.

— Смелый братишка!

По пути домой Эрих и Зиглинда замечают на деревьях объявления с адресами квартир, где сохранились работающие телефоны, чтобы можно было позвонить в случае опасности. Но им некуда звонить… Зиглинда берет Эриха за руку и не отпускает до самого дома.

* * *

Фрау Миллер: Мне снятся кирпичи. Многие тысячи кирпичей. Они повсюду, и меньше их не становится…

Фрау Мюллер: Мне вообще ничего не снится. Я сплю как убитая.

Фрау Миллер: Я нашла вчера на улице мертвую лошадь. Ну, почти мертвую… Она бы точно не выжила. Я срезала немного мяса и отнесла домой, а когда вернулась, там остались одни кости.

Фрау Мюллер: Я видела кости. За них завязалась драка. Одна женщина схватила большую берцовую кость — по-моему, именно берцовую — и двинула другой женщине.

Фрау Миллер: Ужасно. А вы… Вы видели лицо той женщины, которая схватила малую берцовую кость?

Фрау Мюллер: Большую берцовую кость.

Фрау Миллер: Большую берцовую кость.

Фрау Мюллер: Да, видела. Так же четко, как и вас сейчас, если вы понимаете, о чем я…

Фрау Миллер: Понимаю. Мне кажется, вы не совсем разобрались в ситуации. Уверена, та женщина просто защищала себя и свою семью.

Фрау Мюллер: Размахивая костью лошади? Мы что дикари? Пещерные люди?

Фрау Миллер: Не думаю, что пещерные люди держали лошадей, фрау Мюллер, скорее просто на них охотились. Конечно, надо уточнить в исторической литературе, но мне кажется, тогда лошади еще не были одомашнены.

Фрау Мюллер: Пусть так, это не дает нам право расхаживать по городу и лупить всех подряд большими берцовыми костями.

Фрау Миллер: Малыми берцовыми костями.

Фрау Мюллер: Малыми берцовыми костями. Мы не дикари. Не чудовища. Если хотите расширить паек, идите на Потсдамскую площадь и продайте меха или фарфор.

* * *

На Потсдамской площади можно продать и купить что угодно: меха, мейсенский фарфор, столовое серебро, коньяк, шоколад, шелковое белье, сигареты, скрученные из окурков. Торговцы держатся в тени полуразрушенного дворца развлечений «Фатерлянд». На руинах висят плакаты, вопрошающие: «Кто виноват? Почему вы молчали? Все эти ужасы — на вашей совести!»

— Что ищете?

К Эриху с Зиглиндой подходит человек с темными прямыми волосами и голубыми глазами, на которые глубоко надвинута шляпа.

— Я хочу продать это, — говорит Зиглинда, разворачивая носовой платок, в котором аккуратно сложены папины слова.

Человек перебирает их и качает головой.

— Вряд ли кто-то купит. Они не стоят и той бумаги, на которой напечатаны.

Эрих вглядывается в лицо незнакомца — тот глубже натягивает шляпу.

— Вы уверены? — переспрашивает Зиглинда, понижая голос. — Мама говорила, что многое бы отдала, лишь бы заполнить пропуски в книгах.

Человек пожимает плечами.

— Да, год назад у них была совсем другая цена.

Эрих не сводит глаз с незнакомца: с его лица, с его волос, с его трясущейся левой руки.

— В чем дело? — начинает нервничать тот.

— Я… Вы мне кое-кого напоминаете, — запинается Эрих.

— Многие так говорят, — отрезает незнакомец и отходит.

Разговор окончен. Эрих шепчет, оглядываясь:

— Кажется, это он…

— Кто?

Зиглинда складывает носовой платок и засовывает в карман.

— Осторожнее, — делает она замечание Эриху, когда тот запинается за вывороченный булыжник. — Смотри под ноги.

— Это — он!

Зиглинда оборачивается, но незнакомец уже растворился в толпе.

— Думаешь, он жив?

— Возможно, — отвечает Эрих. — Он не оставит нас. Я знаю, он не оставит.

— Вряд ли он будет разгуливать в открытую. Будь он настоящим, наверняка замаскировался бы: надел бороду, очки…

Зиглинда и Эрих вглядываются в лица прохожих. Да, он наверняка замаскировался.

* * *

Почему я до сих пор с ними? С Эрихом и Зиглиндой, с фрау Хуммель и герром Фроммом, с этой семьей незнакомцев, живущих в чужом доме? Почему я не отвожу взгляд? Что держит меня здесь? Я сижу с ними за одним столом, когда они едят вечером скудный хлеб с маргарином, радуюсь вместе с ними, когда возвращается электричество и из кранов, фыркая, начинает литься вода. Слежу за кустами табака, посаженными на террасе, и молюсь, чтобы за них дали хорошую цену. При этом прекрасно понимаю, что я не один из них. Что я никто. Иногда ужасно хочется разнести на куски стены, спалить дотла комнаты… а потом мой взгляд падает на раздавшуюся талию фрау Хуммель, до слуха доносится сердцебиение новой жизни, зарождающейся внутри. Я жду, когда же наконец она избавится от нее, — найти акушерку не составляет труда, подпольные аборты пользуются спросом. Но время идет, а она ничего не делает. И это значит, что она сделала выбор. Мы ведь можем все остаться здесь, своей маленькой семьей? Тетя Ханнелора уже не вернется, ее сыновья — в тюрьмах, как и остальные мужчины. Да, мы можем навсегда остаться здесь: мама, папа, брат, сестра и — в феврале — младенец, которого можно будет качать, купать и любить, крошечная новая жизнь, чистая книга. Я сжимаю сломанные оконные стекла в своих сломанных руках.