— Мальчик из Кайхаузена, — кивнула Зиглинда. — Я читала про него.

Она перевернула кроссворд и увидела знакомые очертания, как в Юлиной книге, только теперь все исполосованные следами от ручки.

Ученые провели подробные исследования, сделали рентген, определили, чем он болел, и выяснили причины его хромоты. Выяснили также, что погиб он осенью, — в желудке нашли два семечка от яблока.

— Причина, по которой его предали смерти, однако, остается загадкой, — читал Джонатан. — Был он преступником или жертвой? Оказался выбран для жертвоприношения из-за своего уродства или вопреки ему?

На следующий день супруги отправились на выделенный им загородный участок. Несколько сотен крошечных наделов тянулись вдоль путей эс-бана. Из окна вагона они напоминали игрушечную деревню: маленькие аккуратные улицы, посыпанные гравием, крошечные однотипные домики с белыми ставнями и ящичками для цветов под окнами.

Джонатан и Зиглинда посадили у себя несколько фруктовых деревьев и разбили небольшой огородик, и приезжали сюда каждые выходные. На крыльце их ждал пакет спелых груш, подарок от знакомой вдовы. Они часто болтали с ней и с другими соседями, обсуждая, когда рекомендуется подрезать плакучую вишню и какие сорта плетистых роз лучше переносят зиму, а вот спрашивать про потерянных мужей и детей было не принято, как и упоминать про национальность Джонатана. Казалось, никто не обращал внимания на то, что он был англичанином, кроме нескольких соседей старшего поколения, которые никогда с ним не здоровались.

Зиглинда выложила груши в блюдо и поставила на обеденный стол; тот был изрядно побит и раньше, видимо, стоял в каком-то государственном учреждении, однако теперь покрытый чистой скатертью и украшенный вазой с цветами, выглядел довольно мило. Зиглинда сшила тюлевые занавески на окна и сплела коврик из лоскутов, Джонатан покрасил стены в нежный оттенок желтого, напоминавший хризантемы, растущие у ворот. Перед камином стояла пара глубоких кресел, на стене висел календарь с за́мками Рейна.

В тот приезд Джонатан собирал яблоки, а Зиглинда искала упавшие грецкие орехи. Верхняя кожура уже раскрылась и потемнела. Зиглинда аккуратно раскалывала их, стараясь не ломать половинки, вытаскивала ядра, а скорлупу складывала рядом на траву.

— Ты же все равно ее выбросишь, — заметил Джонатан.

— Да, — кивнула она.

Муж, стоявший на лестнице среди зеленых веток, казался ей темной фигурой на фоне бледного осеннего неба.

— В детстве, — донесся сверху его голос, — я видел у моей ирландской бабушки пару крошечных перчаток, привезенных из Лимерика. Они были сшиты из кожи мертворожденного теленка, настолько тонкой и нежной, что не выдержали бы и пары дней носки. Они помещались в скорлупу грецкого ореха.

— Раньше люди не были такими большими, — задумчиво произнесла Зиглинда.

Джонатан взбирался все выше и выше.

— Мы можем остаться здесь навсегда, — сказал он.

— Можем, — отозвалась Зиглинда, запрокинув голову вверх.

Она вспомнила, как лежала в кровати, прислушиваясь к гулу самолетов, а на комоде у нее стояла раскрытая книга о мальчике из Кайхаузена. Страницы пахли торфом и сыростью, она обводила пальцем очертания распластанного тела и слушала. Под потолком на нитках качались осколки. «Это отвратительно», — сказала тогда мама.

Джонатан что-то говорил сверху, но Зиглинда не слышала: ей казалось, будто она погружается в болото, влажная почва смыкается над головой, подземные соки растворяют ее кости, дубят кожу. Кто выкопает ее? Найдет, даст имя и решит, преступник она или жертва?

Теперь временами Зиглинда задумывалась, какими могли бы быть ее дети. Они представлялись ей крошечными фигурками, бегущими далеко впереди и никогда не останавливающимися, чтобы обернуться. Ей никак не удавалось их разглядеть. Стали бы они учить песню про морячка и его несчастную любовь? Были бы у них кудри, как у Курта? Маленькие фигурки удалялись, растворялись в дыму и пыли руин — там, где осталась ее семья. Да, думала Зиглинда, они были бы похожи на ее маленького брата: немного на Курта, немного на Эриха.

Эрих… Даже по прошествии десятка лет она не забывает о нем, хотя писем уже не пишет: выбор сделан, первая любовь упрятана на задворки памяти, сердце успокоилось в костяной клетке. Временами ей мнилось, что она просто выдумала его, спасаясь от одиночества и страха. Фрау Хуммель делала вид, что вовсе не помнит ее друга.

— Мальчик, который привез меня сюда, — допытывалась Зиглинда. — Эрих Кренинг.

— Тогда был сплошной хаос. Столько людей появлялось и исчезало, — отмахивалась фрау Хуммель.

— Он жил у нас! Мы вместе укрывались в театре, а потом… он привез меня. И пробыл у нас несколько месяцев.

— Лучше не вспоминать, что было, — обрывает разговор фрау Хуммель. — Лучше забыть.

Забыть — сжечь, закопать, утопить в озере.

Но Зиглинда не забыла и, даже лежа рядом с Джонатаном, видела Эриха — в сумраке сцены на постели из мерцающих, расшитых костюмов. Он смотрел на нее из снов, и в руках у него кружились бумажные диски: лошадь без седока и всадник, зависший в воздухе, голый ствол и облако зеленых листьев. Когда он улыбался, она замечала зуб, который рос немного вбок; когда он отворачивался, видела на левом виске родинку в форме запятой, будто это еще не конец, и продолжение следует. В эти моменты она была не взрослой женщиной двадцати пяти, тридцати, сорока лет, вспоминающей о товарище по детским играм, а все той же двенадцатилетней девочкой. Да, она снова оказывалась в сумраке театра, на пыльной сцене. И бархатный занавес шуршит, закрываясь. Ш-ш-ш-ш.

Две женщины стоят в толпе, ожидающей открытия свежепостроенного Дворца Республики. Тысячи зеркальных стекол отражают солнечный свет, наполняя воздух бронзовым сиянием. Кажется, что громадное здание покачивается и трепещет. Невдалеке возвышается старинный собор, закованный в леса, и пронзает облака берлинская телебашня.

Когда двери распахиваются, женщины не могут поверить своим глазам: кругом стекло и мрамор, и удивительные круглые люстры, похожие на тычинки — будто они попали в внутрь гигантского стеклянного цветка. Все залито светом.

Фрау Миллер: Он настоящий?

Фрау Мюллер: О чем ты?

Фрау Миллер: Сверкающий мрамор.

Фрау Мюллер: Конечно, настоящий. Видишь, ты в нем отражаешься?

Фрау Миллер: Но у нас не добывают мрамор. Значит, его откуда-то привезли.

Фрау Мюллер: Откуда?

Фрау Миллер: Из-за границы.

Фрау Мюллер: Вряд ли бы Партия это одобрила.

Фрау Миллер: Может, он ненастоящий.

Этот вопрос не дает женщинам покоя целый день, но одно у них не вызывает никаких сомнений: им повезло жить в таком месте, где все кажется исключительно настоящим.