Я признался, что ничего не планировал, но хотел бы записаться в армию, и спросил, как туда попасть.

Парень придвинулся ближе и постучал себя по носу. Оглядевшись по сторонам, он прошептал: «Тебе повезло, приятель, я могу помочь. Я знаю, где тут неподалёку рекрутерская контора, и, ежели я тебя им порекомендую – а я, знаешь ли, на хорошем счету, – у тебя будут все шансы. А без меня и соваться нечего. Тебя сразу прогонят. Ну давай, пойдём».

Выйдя на солнце, я заморгал и опустил голову.

«Так, гвардеец Джо – как там твоя фамилия?» – «Коллетт». – «Надо запомнить. Так вот, гвардеец Коллетт, выпрямитесь! Голову и плечи назад. Дыши глубоко, грудь колесом. Солдаты Её Величества не сутулятся. Давай, шевели ногами. Левой, правой, левой, правой. Взгляд вперёд. Левой, правой».

Мы стремительно промаршировали по площади. Люди расступались и провожали нас взглядами. Я чувствовал неимоверную гордость. Мы прошли мимо моего товарища, и он только ахнул. Я даже не посмотрел на него.

Когда мы вошли в рекрутерскую контору, сержант щёлкнул каблуками, словно хлыстом, и отдал честь вышедшему нам навстречу офицеру.

«Сэр, это мистер Джозеф Коллетт, сэр. Семнадцать лет. Здоров. Образование имеется. Отец умер. Хочет стать солдатом. Горячо рекомендую, сэр».

После этого щёлканье каблуками и салютование повторились, и сержант сказал: «Ну что ж, Джо, оставляю тебя с командующим офицером. Мне пора. Удачи, парень».

Больше мы никогда не встречались.

Джо с пугающей скоростью препроводили в медицинский кабинет, где попросили высунуть язык и спустить штаны. Врач быстро осмотрел его и объявил годным к службе. Его отвели к столу и велели указать своё имя и адрес в каком-то документе и расписаться внизу. Джо не очень понимал, что происходит, но уверенно выполнял распоряжения.

«Гвардеец Коллетт, теперь вы член Шотландского гвардейского полка Её Величества. Вы получите полное обмундирование, паёк, квартирование и шиллинг в день. Вот вам справка, с ней вы доберётесь от Ватерлоо до Олдершота, вашего первого лагеря. Можете теперь пойти домой, сообщить новости матери и собрать вещи. Последний поезд от Ватерлоо отходит в десять вечера. Если вы не приедете, помните: вы теперь военнослужащий, и отсутствие в бараках будет рассматриваться как дезертирство, а за это полагается порка и полгода в тюрьме на хлебе и воде. Вот ваша первая зарплата – шиллинг. Теперь идите с сержантом вниз, там вам выдадут сапоги и форму. Смирно, гвардеец Коллетт, и отдайте честь, когда расходитесь со старшим по званию».

В гардеробной Джо получил форму и сапоги. В алом камзоле и чёрных брюках он выглядел великолепно и смотрел на своё отражение с плохо скрываемой радостью. Сунув шиллинг и справку в карман, он забрал бумажный свёрток со своей старой одеждой, выслушал указания, как добраться на вокзал Ватерлоо, и описания порки и тюрьмы, которые ждали его в случае неповиновения, а затем отправился домой.

По дороге в Поплар он маршировал, и новообретённая военная походка с каждым шагом становилась всё увереннее. Пуговицы его блистали, сапоги сверкали, алый камзол ослеплял. Люди расступались перед ним. Взрослые козыряли, а мальчишки принимались маршировать рядом, подражая ему. Лучше всего было то, что девушки хихикали, шептались и пытались привлечь его внимание. Но, как скомандовал рекрут, «взгляд вперёд» – и он ни разу не обернулся, как бы ни льстило ему женское внимание. «Я теперь солдат, солдатом и помру», – напевал он про себя.

Он вошёл в двор Альберта-билдингс и распахнул дверь прачечной. Болтовня стихла, и женщины восхищённо заахали. Но мать стояла к нему спиной. Повернувшись, она вначале непонимающе оглядела его, после чего застонала. Стон перешёл в жуткий крик, и она упала в обморок.

Джо в ужасе бросился к ней. Вокруг столпились женщины. Ей побрызгали водой на лицо и шею, и она открыла глаза. При виде Джо в алом камзоле она принялась рыдать, не в силах вымолвить ни слова.

«Лучше отведи-ка её домой, Джо, – сказала одна из женщин. – Бедняжка. Для неё это удар. Ох, Джо, зря ты всё это затеял, очень зря».

Перепуганный Джо помог матери пересечь брусчатый двор и подняться в квартиру. На соседские балконы вы́сыпали женщины, чтобы понаблюдать за разворачивающейся драмой.

Соседка принесла матери чашку чая и протянула её со словами: «Я туда добавила каплю кой-чего успокоительного, миссис Коллетт, чтобы у вас прибавилось сил. Видит Бог, они вам понадобятся».

И она послала Джо уничижительный взгляд.

Мать выпила чай и перестала всхлипывать. Когда она вновь обрела дар речи, Джо спросил, почему же она заплакала. Она обняла сына и прижалась опухшим лицом к его плечу.

«Солдат, Джо! Мой старший сын, моё утешение, надежда моя – солдат! Их же каждый год набирают тысячами! Пушечное мясо, так их называют, отребье! Набирают, только чтобы переубивать!»

Она вновь залилась слезами и принялась утираться шалью.

«Спроси-ка миссис Виллоуби, не найдётся ли у неё ещё такого чаю? Она добрая душа, не откажет. Она сама потеряла сыновей в армии».

Джо был не просто обескуражен – он был совершенно потрясён. Он полагал, что его встретят как героя. Сняв камзол (чтобы не показываться в нём на улице), он принёс матери ещё чашку чая с каплей рома, который многие добрые попларские домохозяйки хранили дома на случай кризиса.

Попивая чай, мать продолжила: «У меня было четверо старших братьев, и все они погибли на Крымской войне. Я была малышкой и почти их не помню, но в памяти отложилось, как рыдала мать. Она так и не пришла в себя. Горе не оставляло её всю жизнь. Моя старшая сестра была обручена с юношей, который не вернулся из Севастополя. Все ужасно страдали».

«Но ведь Крымская война была давно, – запротестовал Джо. – Всё уже позади. Империя сильна. Сейчас никаких войн нет. Никто не осмелится напасть на Британскую империю. А я – солдат королевы и горжусь этим».

Она с трудом улыбнулась.

«Ты хороший мальчик, а мать твоя – глупая старая курица. Не буду портить твой последний вечер слезами. Когда тебе надо быть на месте?»

Тут он вспомнил про справку и шиллинг в кармане и с гордостью вручил деньги матери.

«Мне платят шиллинг в день, и всё это – тебе. Мне дают паёк, квартирование и форму, так что деньги мне не нужны. Я буду отдавать их тебе, и ты не будешь ни в чем нуждаться».

Бедняжка! Она вновь разрыдалась. Да и какая мать на её месте устояла бы?

«Оставь что-нибудь себе, сынок». – «Нет уж. Мне не надо ни пенса. Я это сделал для тебя, так что деньги твои». – «Мальчик мой! Сынок! – она поцеловала ему руку и утерла слёзы его рукавом. – Милый мой. Я так за тебя боюсь. У меня тяжело на сердце. Мне страшно».

Допив чай, она взяла себя в руки – видимо, помог ром. Скоро должны были вернуться дети: младшие – из школы, старшие девочки – с фабрики. Не следовало встречать их заплаканной.

«Давай, собирай вещи, а я пока что выйду во двор умоюсь. Потом мы на этот шиллинг купим моллюсков, хлеба, настоящего масла и банку джема для малышей. Надо хорошо поужинать в твой последний вечер дома».