Однако любое действие порождает противодействие. Подобно тому, как нероновские гонения на христиан создали святых мучеников, точно так же и перегибы герцога Камберленда обусловили нынешнее отношение к хайлендерам. В результате почти полувековых притеснений сложился образ незаслуженно обиженного благородного горца. И стоило одному-единственному человеку — Волшебнику из Абботсфорда — накинуть сентиментальный плед на свои плечи, как вся страна в порыве запоздалого сочувствия ринулась на север. Ненавистный акт был отменен в 1782 году, однако годы запрета сделали свое дело: не только многие тартаны были забыты, но и само искусство ношения традиционного костюма горцев во многих регионах страны оказалось утраченным. Раньше в каждой хижине Хайленда хранился набор маленьких палочек — сеттов, отмечающих количество и порядок следования цветных нитей в родовой тартане. Где они теперь? Сломаны или выброшены за ненадобностью… Однако тартана постепенно возвращается на вересковые пустоши Хайленда. Не все горцы уничтожили свои килты после сорок пятого года, и сегодня эти драгоценные детали запрещенного костюма извлекаются из тайников, чтобы послужить поколению детей и внуков. Сэр Джон Карр, в 1809 году ставший свидетелем этого процесса возрождения, оставил нам довольно забавные заметки. «Вид шотландского килта, или короткой мужской юбки, — пишет он, — давно уже не оскорбляет женскую деликатность, даже на юге страны женщины привыкли к нему. По этой причине я от души надеюсь, что горцам удастся восстановить свою частичную обнаженность, столь уместную в горах, и избавиться от сковывающих их движения южных брюк».

Итак, Бреймар радует глаз видом бессмертного килта. А что же достается ушам? С раннего утра и до позднего вечера по холмам бродят волынщики, оглашая окрестности города своей игрой. Победный триумф боевых маршей сменяется горестными рыданиями традиционных плачей. По моему глубокому убеждению, волынка на городской улице — сущее несчастье. Другое дело, когда она играет в холмах, на вольном ветру Хайленда. Вот тогда вы чувствуете, что кровь бросается в голову, а рука сама тянется к несуществующему мечу. Эх, да что говорить… Волынка — это голос шотландского клеймора, она на все лады поет песню боевого меча: вот меч выпадает из холодеющих пальцев воина, вот он победно свищет в пылу битвы, вот он ликует по поводу славной победы или стыдливо прячется в ножны в случае поражения. Впрочем, к чему пытаться описать своеобразие шотландской волынки, когда Нейл Манро уже это сделал в своем произведении «Джон Великолепный»:

Внезапно вдалеке, где-то у входа в глен, возник звук волынки. Некоторое время в тихом, неподвижном воздухе разносилось непрекращающееся мерное гудение, а затем, после предварительной разминки долина огласилась громкими звуками «Мир или Война» — древнего хвастливого пиброха[35], созданного одним из Макруменов с острова Скай. Кэмпбеллы обычно использовали эту мелодию в качестве вечернего отбоя или сигнала вечерней зари.

Странное волнение охватило мое сердце. Мне показалось, что я вновь нахожусь под гостеприимной сенью замка Инверлохи, а рядом со мной мои боевые друзья и соратники — вид нашей полковой формы радовал глаз и согревал душу. Но, помимо этих естественных и понятных воспоминаний, в моей крови возник древний воинственный жар — некое таинственное, почти религиозное чувство, которое национальная музыка будит в душе каждого честного гэла. И хотя в горле у меня встал комок, я бросил ироничный взгляд на Макайвера.

— Круахан навсегда! — тихонько пробормотал я.

Было заметно, что эта простая, непритязательная мелодия взволновала его не меньше моего.

— Старые времена, старые песни! — откликнулся Макайвер. — О Боже! Этот пиброх пробирает до самых печенок!

Музыка тем временем зазвучала громче — должно быть, исполнители вышли из-за поворота. Теперь они играли вторую часть, или «Крунлуах», как мы ее называем. Мой товарищ застыл посреди дороги, из груди его вырвалось нечто, подозрительно похожее на всхлип.

— Я обошел весь мир, — заговорил он, — и много всякого повидал. Казалось, меня этими музыкальными штучками не проймешь. Но есть один инструмент — вот эта самая наша пиип-вор[36], которая безошибочно волнует мое сердце. Вот ты мне скажи, Колин, что же это такое? Как назвать то, что прячется внутри каждого шотландца — не важно, бедного или богатого — и мгновенно отзывается на звуки грубой тростниковой дудки?

— Должно быть, гэльская душа, — ответил я, ощущая необъяснимый, небывалый подъем. — Все это гудение дрона и всхлипы чантера осмысленно звучат лишь на гэльском языке.

Вот что такое волынка для гэлов. Она звучит не столько в воздухе, сколько в их душах. Боюсь, что мы, англичане, не способны этого понять. Волынка может взволновать нас — как взволновала бы внезапная кавалерийская атака, — но вряд ли кто-нибудь из нас прослезится при ее звуках. Пожалуй, лучше и честнее всех выразил наше, английское мнение об этом инструменте сэр Джон Карр, которому довелось послушать волынку еще век назад во время путешествия по Шотландии. Его рассказ тем более интересен, что составляет разительный контраст с прочувствованным описанием Нейла Манро.

Приближались соревнования шотландских волынщиков — и мне был обещан богатейший пир духа. Дабы я смог в полной мере насладиться этим музыкальным банкетом, меня пригласили на предварительное прослушивание в древнем зале для приемов. Причем намекнули, что мне несказанно повезло, ведь посторонняя публика туда не допускалась — конкурсанты выступали исключительно перед членами жюри. Это обещало стать незабываемым зрелищем! Как только судьи расселись по своим местам, раздвижные двери распахнулись. Вошел горец в полном тартанном одеянии, в руках он держал волынку, щедро украшенную длинными ленточками. Он принялся дуть в трубки и извлекать из своего инструмента звуки — столь громкие и отвратительные, что перед ними меркли вопли несчастных грешников в аду. Это продолжалось некоторое время: артист важно прохаживался взад и вперед и терзал свою волынку, а слушатели время от времени впадали в экстаз и разражались рукоплесканиями. Что до меня, то инструмент этот показался мне настолько ужасным, что я был не в состоянии отличить «Собрание Макдональдов» от, скажем, «Плача Аберкромби» — все исполняемые произведения звучали в равной степени тоскливо и негармонично. Я невольно усомнился в искренности доктора Джонсона, который, по слухам, был большим поклонником волынки и на концертах всегда становился поближе к исполнителю, едва не прижимаясь ухом к главному дрону. Промаявшись на этих предварительных соревнованиях три часа, я посчитал, что долг вежливости уплачен сполна, и потихоньку покинул зал. Задним числом скажу: это было нелегкое испытание — сродни тому, что испытывает человек, оказавшийся совсем рядом со звонницей в день королевских именин… Увы, вынужден признать, что волынка — это одно из немногих поистине варварских изобретений шотландцев.

Таково мнение Джона Карра. Я же от себя добавлю: у шотландцев есть три привязанности, которые неизменно ставят в тупик англичан, — Бернс, волынка и хаггис. Из этого набора лишь хаггис поддается какому-то пониманию (особенно, если употреблять его с большим количеством виски).