— Весь ее заработок будет принадлежать ей.

Старому Лу это не по нраву. Да и с чего бы?

— Вам больше никогда не придется покупать ей одежду, — настаиваю я. — Вы больше никогда не будете тратиться на ее еду. Вы больше не потратите ни пенни на Надежду-на-брата.

Слыша это, старик улыбается.

* * *

Свободные от работы дни Мэй и Джой проводят вместе со мной и Иен-иен. На протяжении этих долгих дней мне не раз вспоминаются мамины рассказы про то, как она в детстве проводила время на женской половине дома — вместе с сестрами, кузинами, тетушками, матерью и бабушкой. У них у всех были перебинтованы ступни, и они были принуждены постоянно вести военные действия, не показывая противнику своих чувств.

Теперь, в Америке, Мэй и Иен-иен по любому поводу набрасываются друг на друга, как черепахи в корзине.

— Джук пересолен, — замечает Мэй.

— Он недосолен, — возражает Иен-иен.

Если Мэй кружится по гостиной в сарафане и босоножках, Иен-иен принимается брюзжать:

— Нельзя в таком виде показываться на людях.

— Но здесь принято обнажать руки и ноги!

— Ты же не ло фань, — возражает Иен-иен.

Но любимым предметом их споров является Джой. Если Иен-иен хочет надеть на малышку свитер, Мэй протестует, говоря, что Джой «уже изжарилась, как кукуруза на огне». Если Иен-иен говорит, что моей дочери следует научиться вышивать, Мэй заявляет, что ей непременно надо научиться кататься на роликах.

Но больше всего Иен-иен выводит из себя то, что Мэй работает в кино и вовлекает Джой в эту позорную деятельность. За это моя свекровь винит меня.

— Как ты можешь позволять ей водить Джой в подобные места? Ты хочешь, чтобы на ней потом никто не женился? Думаешь, кому-то нужна невеста, которая пятнает свое доброе имя в таких грязных фильмах?

Не давая мне ответить, да и не интересуясь, видимо, моим ответом, Мэй вмешивается в разговор:

— Нет в них ничего грязного! Просто они не для вас предназначены.

— Правда есть только в легендах. Они учат нас жизни.

— Кино тоже учит нас жизни, — парирует Мэй. — Мы с Джой помогаем рассказывать людям романтичные истории о героях и добродетельных женщинах. Там нет всяких лунных девушек и призраков, чахнущих от любви.

— Простушка ты, — упрекает ее Иен-иен. — Хорошо, что у тебя есть сестра. Тебе бы следовало брать пример со своей цзецзе. Она-то понимает, что легенды могут многому нас научить.

— Да что Перл в этом понимает? — отвечает Мэй, как будто меня нет в комнате. — Она такая же старомодная, как мама.

Как она могла назвать меня старомодной? Как она может сравнивать меня с мамой? Я признаю, что тоска по дому и родителям сделали меня во многом похожей на маму. Все эти традиционные представления о гороскопе, еде и прочем успокаивают меня. Но не только я ищу утешения в прошлом. Мэй в свои двадцать лет прелестна, остроумна и практически совершенна, но ее жизнь — даже несмотря на то, что она снимается в кино, — далека от того, о чем мы мечтали, будучи красотками в Шанхае. Нам обеим не повезло, и она могла бы проявлять чуть больше понимания по отношению ко мне.

— Если эти ваши фильмы учат быть романтичными, то почему тогда твоя сестра, которая целые дни проводит со мной, гораздо больше в этом преуспела? — атакует Иен-иен.

— Я очень даже романтичная! — защищается Мэй, тем самым угождая в расставленную Иен-иен ловушку.

— Недостаточно, видно, романтичная, чтобы принести мне внука! — с улыбкой говорит Иен-иен. — Тебе уже пора родить…

Я вздыхаю. Подобные споры между свекровью и невесткой стары как мир. Вот почему я рада, что большую часть дня Мэй и Джой проводят на площадке, а я остаюсь наедине с Иен-иен.

По четвергам мы относим обед нашим мужьям в Чайна-Сити и ходим по домам, пансионатам и различным учреждениям на Спринг-стрит, где торгуют бакалеей, и даже в Новом Чайна-тауне. Теперь вместо пикетов мы собираем деньги для фонда «Помощь Китаю» и фонда Национального спасения. Мы ходим с пустыми банками из-под овощей по улицам Мэй-Лин, Гин-Лин и Сунь-Мунь, сговорившись, что не пойдем домой, пока наши банки хотя бы наполовину не наполнятся медяками, десяти-и двадцатипятицентовиками. В Китае голод, и мы покупаем у бакалейщиков китайские товары, пакуем их и отсылаем туда, откуда они прибыли: домой, в Китай.

При этом я знакомлюсь с людьми. Все хотят знать мое родовое имя и из какой деревни я родом. Я знакомлюсь с бессчетным множеством Вонгов, Ли, Фаней, Ляней и Мо. Старый Лу, однако, не против того, что я брожу по Чайна-тауну и общаюсь с посторонними людьми: рядом со мной всегда моя свекровь, которая постепенно начинает воспринимать меня не как презираемую невестку, а как друга.

— Когда я была маленькой, меня похитили из дома, — рассказывает Иен-иен в один из четвергов, пока мы идем по Бродвею из Нового Чайна-тауна. — Ты знала?

— Нет. Какой ужас! — отвечаю я, но эти слова не передают и малой части того, что я чувствую. Мне пришлось покинуть родной дом, но я не могу себе представить, каково это — быть похищенной. — Сколько вам было лет?

— Да откуда же мне знать? Некому было мне сказать. Может, пять, может, больше или меньше. Помню, что у меня были брат и сестра, а вдоль главной дороги в деревне росли плакучие ивы. Помню рыбный пруд, но, наверное, такой был в каждой деревне. — Она делает паузу. — Я давно уехала из Китая, но это по-прежнему моя родина. Я каждый день по нему скучаю и страдаю, когда он страдает. Потому я и собираю деньги для «Помощи Китаю».

Неудивительно, что она совсем не умеет готовить. Наши матери не научили нас готовить, но по разным причинам. Иен-иен не тянет на более вкусные блюда, потому что у нее не осталось воспоминаний о супе из акульих плавников, хрустящем угре из реки Янцзы или голубе, тушенном в листьях латука. Она цепляется за устаревшие обычаи потому же, почему и я: чтобы успокоить душу, ухватиться за призрачные воспоминания. Возможно, кашель и вправду лучше лечится дынным чаем, чем горчичным пластырем на груди. Я впитываю ее рассказы о прошлом и старомодные привычки, и они изменяют меня, наполняя своим китайским духом, как аромат имбиря напитывает суп.

— И что произошло потом? — спрашиваю я. Мое сердце переполнено сочувствием и пониманием.

Иен-иен останавливается. В руках у нее — пакеты с пожертвованиями.

— А ты как думаешь? Ты же видела незамужних девушек-сирот и знаешь, что с ними бывает. Меня продали служанкой в Кантон. Когда я подросла, то стала девушкой с тремя дырками. — Она выставляет подбородок. — А потом, лет в тринадцать, меня засунули в мешок и отправили на корабль. Так я оказалась в Америке.

— А остров Ангела? Вас не допрашивали? Почему вас не отослали обратно?

— Я приехала сюда до того, как открылся остров Ангела. Иногда меня поражает изображение в зеркале. Я все еще ожидаю увидеть ту девушку, но уже совсем забыла прошлое. Да и к чему вспоминать? Думаешь, охота помнить, что была женой стольким мужчинам? — Она стремительно шагает по улице, я спешу за ней. — Я слишком много раз занималась постельными делами. Чересчур много шума вокруг этого. Мужчина приходит и уходит. Женщина никак не меняется. Ты же меня понимаешь, Перл?