Почему так получилось?

Сегодня четверг.

Вечера по четвергам мы с моей собакой Лили отводим под разговоры о парнях, которых считаем симпатичными. Я смотрю на пластырь, который удерживает катетер на месте.

Сорви пластырь. Быстро. Это единственный шанс.

– Ладно, – я говорю так, будто меня рвет буквами.

Л.

А.

Д.

Н.

О.

Я вижу, как ветеринар вставляет шприц в катетер и вводит второй препарат. Будто открывает путь потоку приключений:

Питомник.

Осторожное развязывание шнурка.

ВОТ! ТЕПЕРЬ! Я! ДОМА!

Наша первая ночь вместе.

Беготня по пляжу.

Сэди, Софи и Софи-Ди.

Рожок с мороженым на двоих.

Дни благодарения.

Тофундейка.

Поездки в машине.

Смех.

Дождь из глаз.

Курятина с рисом.

Паралич.

Операция.

Рождество.

Прогулки.

Собачьи парки.

Погоня за белками.

Дневная дремота.

Объятия.

«Рыбачить не вредно».

Морские приключения.

Тихие поцелуи.

Страстные поцелуи.

Еще дождь из глаз.

Столько дождя из глаз.

Красный мячик.

Ветеринар прикладывает стетоскоп к груди Лили, слушая ее сердце.

Все псы попадают в рай.

– Твою маму зовут Веник-Пук, – я глажу Лили за ушами так, как всегда делал, чтобы успокоить. – Разыщи ее.

ТВОЮ МАТЬ КАК ЖЕ БОЛЬНО.

Я еле шепчу:

– Она о тебе позаботится.

Умоляюще смотрю на ветеринара: сделайте и мне инъекцию. Введите и мне эту отраву. Хотя бы немного, только чтобы сердце перестало разбиваться на куски. Что угодно. Только остановите его, пожалуйста.

Еще десять секунд, и ветеринар убирает стетоскоп. Объяснений не требуется.

Лили больше нет.

– Сочувствую вашей потере, – она кладет руку мне на плечо и кивает ассистентке. – Можете побыть с ней, сколько захотите.

Я даже не замечаю, как они выходят.

Время идет. Не знаю, сколько. Знаю, что я один в комнате с Лили, и это единственное, что я осознаю. Я целую ее в нос.

– Господи, прости меня, пожалуйста.

Сажусь на пол, подтянув колени к груди, и раскачиваюсь вперед-назад.

Во рту Лили виден самый кончик языка. Такой розовый. Такой неподвижный. Такой безжизненный.

Столько слез. Не помню, чтобы я когда-нибудь в жизни так плакал.

Это какая-то ошибка. Наверняка.

Я просовываю руку под плед, кладу ее на грудь Лили. Она еще теплая, но грудь уже не поднимается и опадает, как обычно даже в глубоком сне. Я не убираю руку, пока не убеждаюсь, но проходит время, и даже мне приходится признать, что ее сердце остановилось.

Наклоняю голову, всхлипываю, словно больше ничего не остается. Мозг абстрагировался от сердца и теперь рождает мысли независимо от него. Гадает, сколько мне следует пробыть здесь, чтобы меня не сочли черствым. Насколько задерживаться не следует, чтобы меня не сочли странным. Мозг велит мне запомнить все подробности. Очень важно систематизировать их. Этим я и занимаюсь.

Часы.

Белые стены.

Плед.

Холодный пустой стул и табурет на колесах.

Металлический стол.

Такой твердый пол.

Такое твердое на ощупь мое собственное лицо.

Лили.

Ее язык.

Осьминог.

Осьминог! Я смотрю на осьминога и вижу, что все его восемь конечностей безвольно обмякли, а один глаз, который виден, закатился, ушел в его глупую башку.

Это твоя работа. Ты мог уйти, но не ушел. Надеюсь, теперь ты сгниешь в аду.

Говорить об этом вслух бессмысленно. Он меня не услышит.

Осьминог тоже мертв.

Я накрываю голову Лили пледом, только чтобы спрятать осьминога, чтобы остались она и я, как всегда.

– Я буду любить тебя вечно. До конца своих дней и еще дольше.

В последний раз взглянув на нее, я накрываю ее пледом полностью. Мне требуется целая минута, чтобы встать, но когда я наконец поднимаюсь, я выхожу из комнаты и закрываю за собой дверь, не оглянувшись.

13:00

Долгое время я сижу в машине, не зная, что делать и куда ехать. Наконец достаю телефон и звоню Тренту.

– Лили умерла.

– Приезжай ко мне. Я уже ухожу с работы.

Кое-как довожу машину до дома Трента. Однажды в студенческие годы мне пришлось рулить из Бостона домой, в Мэн, во время приступа мигрени, и когда я наконец добрался, то совершенно не помнил, как мне это удалось. Так и сейчас. Только вместо мигрени – разбитое сердце и горе.

Трент встречает меня у дверей, притягивает к себе, мы оба плачем, я выговариваю «таблетки», и он сразу выкладывает их передо мной. Я рассасываю «валиум» под языком и встаю на колени, чтобы погладить Уизи. Милая, милая Уизи! Она просто хочет поиграть, а я не в силах.

Утешаюсь двумя стопками русской водки из бутылки, которую сам подарил Тренту на день рождения. Впервые мы попробовали эту водку в ресторане «Красное снадобье», новом вьетнамском заведении, куда мы заглянули, потому что в «Лос-Анджелес Таймс» его назвали «паршивой овцой» в стаде лос-анджелесских ресторанов. Водка пьется легко – и вправду снадобье. Лекарство. Не знаю, что подействовало первым, водка или «валиум», но тяжесть исчезает из моих легких ровно настолько, чтобы я снова мог дышать.

Трент спрашивает, как все прошло, я рассказываю, что могу, а могу я немного. Уизи вертится у меня под ногами, но я просто не в состоянии бросить ей веревку, как она просит, и в голове опять появляется ощущение ваты. Я падаю на диван Трента, он включает телевизор, мы оба смотрим его, но не успеваем опомниться, как я засыпаю.

14:00

Вода тихо плещется у бортов «Рыбачить не вредно», убаюкивает мерным ритмом. Как бы нам ни терпелось вернуться домой, я глушу двигатели, чтобы немного подрейфовать в тишине и полюбоваться удивительной красотой, которая нас окружает. Безоблачное небо голубеет под стать воде, воздух ласковый, солнце на востоке ложится на воду золотистой искрящейся дорожкой, указывая нам путь к дому. Вокруг совершенно тихо, только невысокая волна негромко чмокает, целуя обшивку судна. Едва мы остановились, осьминог ушел на дно, от веса его трупа нос судна немного приподнялся, и теперь кажется, что мы плывем в небеса, или, по крайней мере, куда там спешат Сенди и Дэнни, покидая школу Райделл в финале «Бриолина».