Словно борзые с шумом и грохотом ворвались в их мрачное жилище.

— Добрый день, приятного настроения, господа кандидаты на тот свет! — с ехидством приветствует старший. — О! Да один уже преставился, показал пример.

На роже самодовольная улыбка, в глазах — фальшивое удивление.

— Ну что ж, приступим с божьей помощью. Этот парнишка, пане партизан, кажется, у вас последний? Жаль, жаль…

Гитлеровец выхватил из отцовских рук хрупкое, обессиленное Васильково тельце.

— Ай-яй-яй, какой у этих детишек изверг папаша! Никакого к ним сострадания. Скотина бессловесная и та сильней любит своего детеныша, чем вы, унтерменш несчастный!

Он уселся поудобнее на услужливо подставленный раскладной стульчик, уставился на партизана:

— Так что будем и дальше в молчанку играть? Или заговорим? На всякий случай я предупреждаю, не взыщите: каждую минуту рядом с одним трупом может появиться другой. А вы, уважаемый родитель, будете сидеть здесь и охранять сыновей-мертвецов, будете сидеть долго, до тех пор, пока не вспомните, где скрываются партизаны. Сколько их…

Отец, склонив голову, молчал.

Василько вырвался из рук фашиста:

— Не боюсь вас! И партизан отец не выдаст!

Будто лезвием сабли срезало с ухмылявшейся физиономии фашиста всю невозмутимость…

1965

Ток Бернара

В камеру он не вошел, а вполз на четвереньках, опираясь правой рукой о пол, а левую держа на крестце. Глухо простонал. Мученическим взглядом окинул серый провал тюремного каземата, поздоровался с заключенными и сразу же начал плаксиво жаловаться:

— А, пропади оно пропадом все на белом свете, извел, замучил проклятущий радикулит, чтоб ему!.. Ни тебе сесть, ни лечь, ни шагу ступить… И ведь ничего не помогает, хоть ты криком кричи… Иной раз так кольнет, что свету белого невзвидишь, боль аж в зубы отдает, до самых мозгов достает, проклятущая. Ноги сводит, сна вот уже трое суток ни в одном глазу… И средства нету никакого — я уж и в высевках грелся, и в песке таком, что самый жар. И жинка утюгом спину гладила, будто штаны мятые, — ничуть не полегчало! Вот засел, проклятый!.. Соседка упросила одного лекаря — пришел, поиграл сухими пальцами по ребрам, как на рояле. — током Бернара, говорит, надо бы… А что это за ток Бернара, так и не договорил: заявились из областной, да и заарканили, как пса на базаре…

Он не находил себе места: то приседал, то ложился, то морщился, то даже смеялся от боли, а на сырую полутемную камеру с ее обитателями словно и внимания не обращал.

— Тепло, говорят, нужно, а тут сырость, что в погребе… Здесь вылечат! Здесь, чего доброго, хроником сделаешься, на карачках отсюда поползешь, не иначе…

Так и не успел он осмотреться как следует, людей расспросить, на холодном полу примоститься, — вызвали его. На допрос, видать, понадобился.

Долго вертелся на месте, стиснув зубы, за поясницу хватался, а из коридора торопили:

— Выходи давай, ишь балерина, крутится да ломается! Форсу твоего тут не видали?

Молча встал на ноги. Даже стонать не было мочи. Подавил стон в груди. Не пошел, а пополз к двери и казался бы совсем жалким, если бы боль, страшная боль не выпирала из него наружу и не гасила улыбок даже на губах полицаев.

Они молча ждали, многозначительно переглядываясь, пока их узник перевалится за порог тюремной камеры.

Дверь захлопнулась, неизвестность поглотила новичка так же, как глотала она сотни и тысячи других. В камере все молчали, словно его нестерпимая боль передалась каждому, нервы покоробила у людей. Никто не высказал предположения — вернется ли этот загадочный узник обратно в камеру или скрипучая дверь захлопнулась за ним навсегда?

Но он вернулся, ссутуленный, губы искусаны, глаза полны отчаяния и муки. По-прежнему держал руки на пояснице, смешно вихлялся всем туловищем, будто приплясывал.

Никто, однако, над этим не засмеялся, не пошутил, хотя те, кто сидел здесь, перевидели и пережили сотни смертей, да и самим смерть ежеминутно заглядывала в глаза, и они научились шутить даже за минуту до конца.

Он долго примащивался подальше от окна, поближе к холодной печке, поглаживал большими ладонями сгорбленную спину и смеялся беззвучно, плакал без слез, раздумывал вслух:

— Вот это подлечил, сто болячек ему в печенку! На доктора нарвался. «Спина болит?» — спрашивает. Ну, я и пожаловался: «Радикулит, говорю, чтоб ему добра не было, без ножа режет». Посочувствовал, посокрушался над моей бедой, да видать, из врачей оказался, очкастый потому… Говорит: ток Бернара пропустить надо. Я уже обрадовался, думаю, слава тебе господи, встретил понимание в человеке. А он про ток-то сразу, видать, и позабыл. «Говори, где партизаны скрываются?» Будто с головой в ледяную воду окунул. Даже радикулит у меня занемел на время. «Не знаешь? Все вы не знаете! Радикулит помутил тебе разум…» Да и кличет помощника. Вошел такой шкуродер, что взглянуть страшно. Резиновой палкой играючи помахивает. «Ну-ка, говорит, пропусти пациенту ток Бернара, полечи радикулит». Вот полечил так полечил, дьявол!.. На стенку полезешь, волком взвоешь. «Где партизаны?» Иди поищи! Иди поймай, ежели ты такой ловкий! Ток Бернара…

Все слушают молча, благоговейно, осматривают избитую спину, по которой ползут черные ручейки крови. Каждому хочется хотя бы пальцем коснуться товарища, взять на себя хоть частицу его боли…

— Говорит: «Буду лечить Бернаровым током, пока про партизан не расскажешь». Испугал… Можно и к току привыкнуть… будь он проклят!..

И он вдруг демонически хохочет — раскатисто, во всю глотку. Так способен смеяться только человек, когда его физическую боль ничем невозможно унять, заглушить и когда стерпеть ее нету силы.

1965

Мужество

Кузьме Гнедашу —

на вечную память

…Наткнулись на лесную прогалину. Она показалась клочком серого весеннего неба. Благоухала зерном и вспаханной землей. Оказалось,