— Возможно, мой отец, — сказал Дэнбар. — Он всю жизнь вкалывал до седьмого пота и не мог послать нам с сестрой ни цента, когда мы учились в колледже. Он уже умер, так что оставь свои деньги при себе.

— Может, если б мы узнали, кто заслужил мою малярию, все бы постепенно распуталось? Мне-то она ничуть не мешает — какая разница, на чем косить? Но я просто чувствую, что совершается несправедливость. Почему, собственно, меня должна донимать чья-то чужая малярия, а тебя — мой триппер?

— Если б только триппер, — сказал Йоссариан. — Я ведь из-за твоего триппера должен летать на боевые задания, пока меня не убьют.

— Ну вот, еще того хуже. Какая же в этом, к черту, справедливость?

— У меня был приятель Клевинджер, который утверждал две с половиной недели назад, что видит в этом высшую справедливость.

— Вот она, высшая справедливость, — расхохотавшись и даже хлопая от удовольствия в ладоши, сказал тогда Клевинджер. — Мне часто вспоминается Еврипидов «Ипполит», где рассказывается, как распущенность Тезея обернулась изуверским аскетизмом у его сына, что и привело к трагедии, которая всех их погубила. А этот твой эпизод с девицей из ЖВБ должен убедить тебя по крайней мере, что блуд — великое зло.

— Он убедил меня, что шоколад — великое зло.

— Неужели тебе непонятно, что в твоих несчастьях ты сам отчасти и виноват? — с нескрываемым удовлетворением продолжал Клевинджер. — Если б ты не провалялся десять дней в североафриканском госпитале с дурной болезнью, то тебе, вполне вероятно, удалось бы совершить двадцать пять боевых вылетов и отправиться домой до гибели полковника Неверса, и Кошкарт не успел бы тебя задержать.

— Ну а ты? — осведомился Йоссариан. — На тебя-то за что сыплются мои несчастья, если ты не подхватывал, как я, дурную болезнь?

— Не знаю, — с оттенком шутовской тревоги признался Клевинджер. — Возможно, я совершил когда-то что-нибудь очень дурное.

— И ты действительно в это веришь?

— Да нет, конечно, — рассмеявшись, ответил Клевинджер. — Мне просто хотелось тебя немного подразнить.

Вокруг Йоссариана кишели смертельные враги. Гитлер, Муссолини и Тодзио, например, которые требовали от своих солдат, чтобы он был убит. Или лейтенант Шайскопф, одержимый убийственными для курсантов марш-парадами, и обрюзгший усастый полковник, с его кровожадной жаждой всех покарать, — оба они тоже хотели, чтобы он погиб. К тому же, безусловно, стремились Эпплби, Хавермейер, Гнус и Корн, мисс Крэймер и мисс Даккит, желавшие, как он считал, ему смерти, техасец и обэпэшник, про которых сомневаться уж точно не приходилось, вражеские солдаты и отечественные коммерсанты, зенитчики и буфетчики, летчики и лакеи, грабители, кондукторы и водители во всем мире, патриоты, предатели, линчеватели и злопыхатели — все они норовили сжить его со свету. Именно эту тайну — что все желают ему смерти — выплеснул на него Снегги во время бомбардировки Авиньона, разбрызгав свое сокровенное естество по всей кабине.

Йоссариану угрожали гибелью собственные лимфатические железы, красные кровяные шарики, почки и печень. Он не был застрахован от малокровия и белокровия, от опухоли мозга, рассеянного склероза и прогрессирующего паралича. Существовали болезни кожи, костей, легких, кишечника и сердца. Существовали заболевания рук и ног, шеи и головы, спины, живота, груди и промежности, не говоря уж о носе, глазах, зубах и ушах. Существовала даже ногтоеда. Миллионы клеток, добросовестно окисляясь, без устали работали в нем, словно трудолюбивые муравьи, чтобы он был жив и здоров, но каждая из них могла в любую секунду стать предательницей и убийцей. На свете существовало такое великое множество болезней, что только воистину больной, как у Йоссариана или Обжоры Джо, рассудок мог столь часто обращаться к этому и оставаться жизнеспособным.

Обжора Джо составил список смертельных болезней, расположив их в алфавитном порядке, чтобы без промедления находить ту, которая, на его взгляд, угрожала ему в данный момент. Он очень расстраивался, если болезнь оказывалась не на месте или если список его долго не пополнялся, и в холодном поту бежал за помощью к доктору Дейнике.

— Расскажи ему про опухоль Юинга, — предложил Йоссариан, когда доктор Дейника решил посоветоваться с ним, чем помочь Обжоре Джо, — и добавь, пожалуй, меланому. Обжора Джо обожает затяжные недуги, но молниеносно смертельные любит еще больше.

Доктор Дейника уважительно вслушивался в незнакомые ему названия.

— Откуда ты знаешь столько редчайших болезней? — с острым интересом профессионала спросил он.

— А я наткнулся на них, листая в госпитале журнал «Коротко обо всем».

Йоссариану приходилось опасаться столь многих недугов, что его нередко одолевало искушение навсегда залечь в госпиталь, обложиться кислородными подушками и отгородиться от мира заслоном из медиков — медсестры и врача по внутренним болезням с лекарствами на любой случай по одну сторону койки, а хирург со скальпелем наготове по другую. Случись у него, к примеру, острое расширение аорты, как его спасут, если он окажется за пределами госпиталя? В госпитале Йоссариан чувствовал себя гораздо спокойней, чем где бы то ни было, хотя хирургов с их скальпелями ненавидел гораздо сильнее, чем кого бы то ни было. В госпитале он мог истошно заорать, и люди кинулись бы к нему на помощь — сумели бы они его спасти или нет, это уж другое дело, — а начни он за пределами госпиталя орать о том, про что каждый разумный человек должен орать на весь мир, и его немедленно упекли бы в тюрьму или в госпиталь. Первое, о чем Йоссариану хотелось истошно заорать на весь мир, был хирург со скальпелем, который почти наверняка был уготован и ему самому, и всякому, кто исхитрился одолеть порядочную часть дороги к смерти. Он опасался, что не сумеет вовремя распознать первый приступ озноба, лихорадки, колотья, судорог, одышки, посинения, потери памяти, ориентировки или сознания, когда наступит неизбежное начало неизбежного конца.

Он опасался, что доктор Дейника опять откажется ему помочь, когда выпрыгнул через окно из палатки майора Майора, и его опасения полностью подтвердились.

— Ты думаешь, у тебя есть основания чего-нибудь опасаться? — с укором спросил его доктор Дейника, на мгновение приподняв свою всегда опущенную стерильно-прилизанную голову с темными волосами, бледным лицом и горестно слезящимися глазами. — А что же тогда сказать обо мне? Мое бесценное профессиональное мастерство бессмысленно пропадает на этом вшивом островке, пока другие врачи вовсю наживаются. Думаешь, мне приятно сидеть тут день за днем без всякой возможности тебе помочь? Мне было бы не так тяжко, если б я сидел, без всякой возможности помочь, где-нибудь в Штатах или, например, в Риме. Но мне и здесь трудно тебе отказывать.

— Сколько раз можно повторять одно и то же? — уныло вымолвил доктор Дейника. — Не могу я освободить тебя от полетов.

— Нет, можешь. Майор Майор сказал, что только ты один в эскадрилье и можешь.

Доктор Дейника не поверил своим ушам.

— Майор Майор сказал тебе об этом? Когда?