— Ну а что? — в ответ усмехнулся он. — Китаец нехристь, чего с ним церемониться? Вот я когда служил, был у нас один офицерик говнистый, сопля зеленая, а все туда же… Так вот, тот не то, что с китайцами, со своими единоверцами не церемонился. Сразу в морду кулак совал, да наказания все изощренные придумывал. Так его не то, что простые солдаты, его свои же офицеры недолюбливали. Презирали. А вы говорите — китаец.

Что-то Петра на разговоры потянуло. Видимо прошедшая беспокойная ночь на него так подействовала. Обычно он, выполняя поручения, никогда не ворчал, никогда не высказывал свою точку зрения. Работал четко, деловито, без вольностей. Он и сейчас исполнил все, что от него требовалось, да только вот спустя время вдруг позволил себе высказаться, так сказать, донести до меня свое личное мнение.

— Что-то ты слишком уже жесток на меры…

— Да ну, Василь Иваныч, что вы такое говорите. Это не я жесток, это люди такие. А китаец — тьфу на него и размазать. Нечего было с ним церемониться. Знал куда лез, — слишком уж эмоционально высказался Петро и отвернулся. Ситуация, видимо, задела его за живое. И мне были непонятны причины. Он сидел на стуле, за столом, демонстративно смотрел в залитое солнцем окно и нервно жевал ус. Казалось, еще чуть-чуть и он взорвется, вспыхнет как спичка. Сдерживался из последних сил.

Ситуацию разрядила Юн. Зайдя в дом с тяжелым ведром угля, она громко поставила его на пол, так, словно силы ее покинули и жалобно, как котенок, посмотрев на злящегося на не пойми что Петра, попросила:

— Петя, помоги.

Он обернулся и с некоторой неохотой встал. Подхватил ведро словно пушинку и с размаху ухнул уголь в короб, подняв черное облако пыли. Юн охнула:

— Петя, ну глязно! Буду много мыть.

И Петр наш сконфузился, растерялся. Буркнул едва слышное «извини» и вышел с пустым ведром из дома. Ну вот, а еще говорил, что китайцы — нехристи и нечего с ними церемониться. А сам вон как на девчонку запал. Нравится она ему, хотя и сам себе в этом еще не признается. Да и Юн, похоже, парень наш симпатичен. Все время старается попросить его о помощи, да пытается с ним поговорить просто так. Видел я как они, сидя на лавочке за домом, увлеченно болтали о чем-то и через слово заразительно хохотали.

Данил, что был тут же в комнате, хмыкнул, прочитав всю ситуацию от и до.

— В Америку со мной поедешь? — спросил я его вдруг.

— Поеду, — ответил он с готовностью. — А зачем?

— Не все ли равно зачем? Меня охранять.

— Поеду, конечно, поеду. А Петро?

— А Петро здесь останется, дом сторожить, да женщин беречь. Ну и за Мурзиным присматривать.

— А сам щеголь?

— А сам Мурзин будет здесь за место меня. За строительством следить, да производством. В общем, делать то, что требуется от управляющего. Он мужик хоть и странный и ушлый, но в деловой хватке ему не откажешь.

— Ага, — кивнул Данил и добавил, — а еще трепаться нежно любит с мужиками красивыми. Тьфу, педераст!

Все-таки наш Мурзин оказался из противоположного лагеря. Как он это не скрывал, как не шифровался, но тем не менее, вылезло наружу его естество. Как-то по лету мои хлопцы заметили, как он пустил переночевать к себе какого-то мужика. Вроде бы ничего такого, но учитывая, что он снимал всего одну-единственную комнату в которой стояла одна-единственная кровать, а до этого они в ресторане поддавали в одиночестве и, глядя друг другу в глаза, чуть ли не ворковали, то и выходило, что управляющий мой — гей. Скрытный, но гей. Мои солдаты, когда описывали его гостя, разве что не плевались — высокий, надушенный, волосы прилизаны и красиво уложены, усы нафабрены и выведены аккуратно, а рожа вся холеная, ухоженная. И сам он был одет с иголочки — ни единой пылинки на отглаженном костюмчике, ни одного пыльного пятнышка на зеркальных штиблетах. И описали, что вел он себя как женщина — манерно. И общались они на виду у всех подчеркнуто вежливо и выдерживали дистанция, но едва оказывались без посторонних глаз, как вся их напускная вежливость пропадала, а в голосах прорезались нежные, двусмысленные нотки. Да и сам Мурзин всегда любил одеваться как на свидание. Надевал дорогие, всегда выглаженные и вычищенные костюмы, обувь тоже саму что ни на есть дорогую. И усы свои гитлеровские, которые я до сих пор ненавижу, начесывал регулярно, укладывая волок к волоску. И в зеркало после этого смотрел с явным удовольствием, надувая губы уточкой, отчего усы становились торчком. В общем — тьфу, я в эти моменты тоже хотел плюнуть… Но если я, глядя на это, как-то более или менее гасил в себе неприязнь и внешне оставался спокойным, то вот моих солдатиков после такого открытия стало потряхивать. А как-то вечером, подвыпив, захотели ему набить морду, да только на его счастье, не смогли найти. Пришлось на следующий день провести парням внушение о том, что Мурзин — наш человек и бить ему гладкую физию только за то, что он не любил девчонок не есть очень хорошо. Надо быть чуть-чуть терпимее. Ну, хотя бы постараться… Они, конечно, честно старались подавить в себе возмущение, но через пару недель сорвались и Петро, приняв на грудь, полез выяснять отношения. И тут же во дворе моего дома, схватив того за лацканы дорогого пиджака, попытался научить его основным постулатам христианства. И уже хотел благословить крепким кулаком, да только Мурзин оказывается, сам кому хочешь мог преподать урок основы толерантности. Он без раздумий уложил моего парня коротким апперкотом, благо ручищи у него были как у медведя, а ладони жесткие и крепкие как доска. Глядя на это, хотел было и Данил за друга вступиться, да только подоспел я, разняв ощерившихся в хищных оскалах мужиков. И волей данной мне космосом запретил любое рукоприкладство. С тех пор парни Мурзина недолюбливали и частенько, за неимением возможности почесать кулаки, всячески показывали свою неприязнь. Впрочем, моего управляющего это не особо заботило. Как я понял, у него уже иммунитет на такие отношения.

— Василь Иваныч, а может возьмем с собой Петра? Убьет ведь он его нахрен! Не выдержит душа издевательств.

— Егорыч сам кого хочешь убьет, не смотри что смазливый. И я бы скорее за здоровье твоего друга переживал, чем за него.

— И все-таки, Василь Иваныч, не уживутся