- Твой корабль идет из Бреста, - пояснил он, вдруг решив, что она не понимает. Глупый. – Передашь?

- Если тебе этого хочется. Вы все-таки с ним подружились тогда?

- Мне кажется, мы друг друга научились понимать, это даже важнее. У нас с ним было одно настроение.

- Ты был не в духе!

- Да и он не слишком походил на счастливца.

- А кто бывает счастлив в ноябре?

- Не поверишь, но мне встречались и такие редкие экземпляры, Аньес. Кто-то и жизнь проживет, а счастлив не будет, а кому-то достаточно серого ноября.

- Кому-то достаточно ноября… - повторила она за ним, а потом подалась вперед, к его лицу, и негромко спросила: - А ты? Ты был когда-нибудь счастлив?

- За всю жизнь?

- За всю.

- Не считая детства, дня три, - Юбер задумался, совсем ненадолго, а затем начал перечислять, после каждого предложения проводя ладонью по ее волосам: - Когда отец увидал меня в форме. Когда освобождали Париж. Сейчас. С тобой.

Она гортанно хохотнула и вновь положила голову на прежнее место, чтобы произнести еле слышно, касаясь губами его кожи:

- Тогда я богаче. Ничего не помню, что было раньше. Совсем не помню, как будто бы не жила.

- И в чем богатство?

- Острее чувствую. Счастлива только теперь.

- Аньес…

- Не надо, не говори… Я знаю, ты много хочешь сказать, но не говори. Если я угадаю с вопросом, просто ответишь, да?

- Боишься не выдержать и остаться?

- Боюсь. И сожалений боюсь. И всегда буду винить тебя в этом.

- Какой кавардак у тебя здесь, - он коснулся губами ее лба. Ни на чем не настаивал. Даже голос звучал очень спокойно. И если бы она не чувствовала его так сильно, сейчас могла бы подумать, что приручила, но нельзя приручить стихию. Океан тоже бывает обманчиво тихим.

- Ты будешь меня вспоминать? – вырвалось у нее. – Ведь будешь?

- Конечно! – с готовностью подтвердил Юбер, и она знала, что теперь улыбается он. – Однажды совсем дряхлым, перед самым концом, я буду сидеть в старом доме возле камина, потягивать кальвадос, а потом неожиданно скажу: «Боже! Как она была хороша!»

Аньес не выдержала и громко рассмеялась, уткнувшись лицом в его плечо. Смеялась долго, почти что до слез. И его грудь тоже подрагивала, кровать заходила ходуном от их смеха. Наверняка и соседи через стену слышали, да и те, что внизу. А когда они с Анри затихли, Аньес хрипло, но и как-то звеняще спросила:

- Это будет в Нормандии?

- Что?

- Старый дом и камин. Кальвадос. В Нормандии?

- В Ренне мне подавали отличный кальвадос! Готов поспорить, что ничуть не хуже, чем в Кане!

- У дурака Бернабе?

- Не помню. Я пил тогда не просыхая.

- Боже! Мне казалось, что ты работал. Что ты искал там, чем заниматься.

- Не нашел, вот и пил.

- Это ужасно, - она вновь замолчала. И стало тихо. Он медленно и размеренно дышал. От движения воздуха чуть шевелились волоски на ее челке. Ее губы вновь пустились в путешествие по его лицу, по шее, по груди. А нашли шрам – и замерли, нерешительно касаясь, но будто в страхе причинить боль. Его ладонь легла на ее затылок и прижала чуть крепче к этому месту: не бойся, не больно.

- Я бы хотел у океана, - осипшим голосом сказал Юбер. – Требул мне подошел бы, чтобы коротать старость в обнимку с бутылкой хорошего бренди… и еще с местной едой.

- Почему?

- Кормили у вас хорошо!

- Шутишь?

- Все эти ваши блины, соленое масло, колба́сы, устрицы. Вы напихиваете устрицами даже яичницу?

- Меня сейчас стошнит! - снова расхохоталась Аньес. И чувствовала, как под ее смех снова оживают его пальцы. Теперь они спускались ниже спины и ласкали ягодицы. А она разве что не мурлыкала от удовольствия.

- А рыбное рагу! А гречневые клецки!

- Юбер! Тебя до этого нигде не кормили?

- Тебе не понять. Мне чего в тарелку ни положи – все съем. Уж после шталага-то! Да и сидеть в горах с отрядом, когда за тобой охотится и гестапо, и милиция – не слишком-то сытно.

Его руки продолжали путешествие по ее телу, будто бы ничего такого, будто бы совсем ничего не сказал, а она застыла, не в силах оторваться от его глаз.

- Я везунчик, Аньес. Другой бы еще в самом начале подох, в Меце. Я там ногу сломал и не мог работать в трудовом лагере. А тех, кто не работает, не кормят. Нам в день полагалось 70 рейхспфеннигов. Не отработал – не получил. Жрать не на что. Моим самым долгим кошмаром был голод. Он преследовал меня, когда война давно уже закончилась. Он и сейчас заглядывает – дышу ли еще.

- Анри…

- Человек, который голодал, никогда не забудет. Мы все мечемся… а для счастья, пожалуй, надо не так много. Спать в тепле, не чувствовать страха. Дожить до старости. Быть сытым. У меня всего три дня. Но ведь безусловных же.

- Наверное, ничего не получится, - сорвавшись, ответила Аньес.

- Что не получится?

- С Требулом не получится. Покупатель нашелся. Меня не будет пять лет, и я не могу оставить маму без денег. Его нельзя было не продать. Никто не шел работать к нам. Никто не хотел иметь дело… Я не знала, что этот дом – для тебя тот… тот, где ты захочешь жить.

- Твоя мать все еще в Ренне?

- Да, она и Шарлеза, наша кухарка. Вся семья. Корни.

- Хорошо… когда чувствуешь корни – это хорошо.

- Я хочу оставить тебе свой фотоаппарат. Я не знаю, что я еще могу…

- Остаться со мной? – Лионец обхватил обеими ладонями ее лицо, сам чуть приподнялся и коснулся губами ее губ. – Можешь ведь? Можешь, когда я делаю вот так. И вот так… И так…

Она всхлипнула и подалась к нему, слушая и вынуждая себя не слышать. Все ее чувства сосредоточились на поверхности кожи. Весь ее огонь, разгоревшись из маленький искры, сейчас полыхал в том месте, где они снова соединились. Она могла остаться. Могла. Сейчас – могла. Остаться представлялось единственно верным решением, когда Лионец заставлял ее задыхаться от страсти. И это не было предательством – ни прошлого, которое казалось ей прекрасным, но, оказывается, уже позабылось, ни будущего, о котором она до сих пор ничего не знала.

Но когда несколько дней спустя Аньес в обнимку с Женевьевой стояла у океана в порту Бреста, она обещала воде, волнам и небу, что они обязательно дождутся Юбера. Потому что Юбер тоже скучает по ним.

Москва, июль 1980

Сигарета отправилась в пепельницу. Аньес медленно вдавила окурок в прозрачное стекло, не отрывая от него взгляда, и улыбнулась, даже не подозревая, насколько нервной выглядит сейчас ее улыбка. Ненастоящей, приклеенной. Никогда прежде ей не приходилось терпеть такого фиаско в сокрытии собственных чувств – и вот пожалуйста. Впрочем, она не могла справиться с собой настолько, чтобы даже это до конца осознать. В ней только отчаянно забилось открытие, что молодой мужчина за столом напротив – удивительно! – сын Лионца, плоть от плоти его.