Так почему же он так не похож? Или это она позабыла? У нее ведь ничего от Юбера не осталось. Совсем ничего. Могло и стереться из памяти за тридцать лет.

Но именно память позволяла ей тешить себя надеждой, что, если не похож – совсем не обязательно, что это он. Да, пожалуй, ей не хотелось, чтобы этот Юбер имел отношение к тому. Она слишком старая для таких откровений.

У нее отменное здоровье, ясный ум, для чего живет – ею осмыслено, но она слишком старая, чтобы не чувствовать, как забилось в ушах. Должно быть, самая банальная гипертония. Должно быть… ничего неожиданного.

- Эй! Что с вами? Вам плохо? – услышала она сквозь набат. Подняла глаза и столкнулась снова с глубоким, непроглядным серым цветом, затопившим мир.

- Нет, все хорошо, - ответила Аньес, чувствуя, что именно этот цвет и тащит ее за собой, как неумолимый поток реки, как морское течение, с которым не справиться. Не разобьешься о камни – так утонешь, нахлебавшись воды.

После этой странной мысли она поняла, что все еще улыбается, хотя с чего бы ей улыбаться сейчас? И Аньес заставила себя опустить уголки губ. Может быть, теперь она будет казаться хоть немного нормальной. Впрочем, есть ли хоть какая-то градация нормальности?

- Значит, вы из Дуарнене, а ваш отец – подполковник Анри Юбер?

- Он оставил службу в должности полковника, но да, именно так. Вряд ли возможны такие совпадения.

- Действительно, - Аньес закивала, и ей показалось, что, возможно, стоит просто выдохнуть. Эта напряженность непременно доконает ее, если не выдохнуть.  И она буквально усилием заставила себя перевести дыхание. Вряд ли это хотя бы немного ей помогло, но хотелось верить.

Мужчина, с которым она сейчас говорит, – и ответ на ее молитвы, и расплата за ее поступки. Кем бы он ни был по крови.

- Откуда вы его знали? – спросил А.-Р. Юбер, глядя на нее испытующе, но таким тоном, будто бы делал ей одолжение – вот, лови, как собака кость, возможность продолжить разговор. Не маяться, какие вопросы еще задавать. Невыносимо думать, что спрашивать. И Аньес чувствовала странную, не подлежащую никакой критике благодарность за эту помощь, осознанную или нет – неважно.

 Она коснулась чашки, уже давным-давно остывшей. И ей это не понравилось. Хотелось горячего. И быстро, на выдохе, произнесла:

- В сорок девятом, если ничего не путаю, я делала серию портретов парижан для одной французской газеты. «Искры города огней». Эта рубрика пользовалась успехом. В числе прочих был и Анри… Анри Юбер. Я в него тогда совершенно влюбилась. Он не оставил мне никаких шансов не влюбиться.

- В общем-то, - А.-Р. улыбнулся, взглянув на нее теперь уже несколько снисходительно, - не удивлен. Отец всегда говорил про себя, что нравился женщинам, только пока носил форму.

- Уж это он малость преувеличивает!

Потому что Аньес пропала, когда понятия не имела о том, какие знаки отличия красуются на его мундире.

Оттягивая неизбежное, она все-таки глотнула свой кофе, который еще немного и станет ледяным. И ничего не боялась и ни о чем не жалела. Только вот знать, что осталось в той жизни, которую оборвала, ни Аньес де Брольи, ни Анн Гийо никогда не хотели. Ей казалось, что это несправедливо по отношению к тем, кого она оставила. И еще… почему-то Аньес думалось, что, когда она сбежала, это тоже был правильный выбор. Им она спасала не только себя.

- Вы и родились в Финистере? – она очень надеялась, что этот вопрос прозвучал достаточно непринужденно, но едва ли у нее получилось. Чтобы изобразить непринужденность, нужно быть куда большей актрисой, чем Аньес умела. Эмоции разуму не подвластны.

- В Бретани, - уклончиво ответил А.-Р., которого ей никак не удавалось назвать Анри даже в собственных мыслях. – Уж не знаю, как отца с матерью туда занесло.

Ну вот оно и началось. Узнавание. Удивление? Нет. Какое уж тут удивление?

Впрочем, «мать» этого Юбера путала стройный ряд ее предположений. И это зудело довольно сильно. Где зудело? Да на кончиках пальцев, которыми она хотела коснуться руки или лица молодого мужчины рядом с собой, чтобы хоть что-нибудь понять. Разве можно понять, спустя столько лет? Помнимое ею могло быть и придуманным. Детская кожа грубеет с годами.

У того мальчика, который жил в ее памяти, ушная раковина в верхней части была чуть больше, чем следовало, отогнута вперед, будто свисала. Правая или левая?

А тут… черт его знает, что у него за уши! Он совсем не похож! Ни на кого не похож!

Сын. Конечно, когда есть сын, то должна быть и мать. Если есть отец – то должна быть и мать. В любом случае, должна быть мать.

- Не самое плохое место на свете, - зачем-то сказала Аньес. – Полковник оказал мне несколько немалых услуг, я рада, что у него все сложилось благополучно. Было бы очень нехорошо, если бы знакомство с персоной нон-грата причинило ему вред.

- Вряд ли кто-то мог причинить ему вред больший, чем он сам себе причинял своим безрассудством, - рассмеялся А.-Р. и продолжил, будто бы не желая останавливаться, и очень внимательно, ничего не скрывая – ни своих эмоций, ни своего ожидания, смотрел в ее лицо: – С осколком в легком добился, чтобы его отправили в Индокитай. Там его чуть не убил климат, но поскольку и тот не справлялся с поставленной задачей, решил довершить начатое в Дьенбьенфу. Когда генерал де Кастри объявил о капитуляции, отец пошел на прорыв со своими людьми, в живых остались семьдесят три человека. Из целого гарнизона.

Аньес его ожиданий не обманула.

Она медленно откинулась на спинку стула и заставляла себя дышать. Раз за разом втягивала воздух. И повторяла про себя: «Это было в пятьдесят четвертом. Дьенбьенфу – это весна пятьдесят четвертого. Семьдесят три человека. Пятьдесят четыре – семьдесят три».

Она жила в Москве и так искренно, почти по-детски радовалась победе вьетнамцев. У нее тогда еще и Зины не было. Она была счастлива в своем одиночестве, истинном и благословенном, вслушиваясь в речь говорившего по радио диктора. И совсем не знала, не думала, не могла предположить или, может быть, не хотела… Восьмого мая Хо Ши Мин прибыл в Женеву. Франция вынуждена была… Франция вынуждена… А за день до этого – семьдесят три человека из целого гарнизона.

Аньес подняла свои сделавшиеся совсем больными, чего уже и очки не могли скрыть, глаза и выдавила:

- Вы говорите, он сетовал на то, что без формы был нехорош? Какая глупость…

Юбер медленно кивнул ей в ответ. И кажется, был вполне удовлетворен ее реакцией. Господи боже, кто кого пришел спрашивать?!

- Мама с вами согласилась бы, - произнес А.-Р.

- Его больше нет, правда?

- Давно. У него было скверное здоровье, очень скверное. И последние годы ему тяжело жилось. По-хорошему надо было оперировать, но сначала врачи не брались – осколок находился слишком близко к сердцу, а потом он сам уже не хотел. Говорил, что сроднился. Ему пятидесяти не было. Как-то стало плохо дорогой от Дуарнене, он страдал сильной одышкой. В таком состоянии за рулем трудно. Въехал на повороте в придорожный столб.