сильно заботили оперы и балеты, она предпочитала посвящать свое время церкви (как лютеранской, в чьих традициях была воспитана, так и православной) и государственным делам. Она родила сына, Алексея, но ребенок страдал от малоизученного заболевания, гемофилии B, доставшегося ему по наследству от прабабушки, королевы Великобритании Виктории. Малейший порез мог привести к смертельной потере крови, и, когда ему было шесть, трагедия чуть не произошла. В надежде исцелить мальчика царица обратилась к таинственному сибирскому лекарю, Григорию Распутину. Тот провел годы при дворе и оказал, согласно историческим документам, мощное негативное влияние на императорскую чету и государственные дела во время Первой мировой войны. Хотя он и любил выставлять себя напоказ на публике и обольщать аристократок, нет никаких доказательств историй, обсуждавшихся на улицах Петербурга, о его сексуальных отношениях с Александрой Федоровной (по этому поводу даже опубликовали знаменитый плакат с псевдопорнографической карикатурой). Разумеется, больного Алексея целитель тоже не вылечил. Само присутствие фальшивого монаха при дворе, как считается, послужило катализатором конца самодержавия в России. Убийцы Николая позаботились, чтобы сам Распутин не дожил до того момента.

В 1896 году Кшесинская поехала из Санкт-Петербурга в Москву танцевать на торжественном мероприятии 17 мая для царя Николая II и выступила, как она сама говорила, в «обычных спектаклях» в Большом театре. Церемония коронации традиционно включала банкет для почетных гостей и грандиозный праздник на открытом воздухе, а также концерты, фейерверки, оперу и балет. Публика на гала-спектакле выглядела напыщенной. Мужчины в форме, медалях и лентах сидели в партере, и полное отсутствие их реакции на ее выступление лишь усилило беспокойство танцовщицы. «Я была там, одна, разрываемая двумя противоречивыми чувствами, — радостью разделить патриотизм всей России, — вспоминала артистка, — и подавленным, одиноким криком моей любви»[389]. После московских сцен из оперы Глинки «Жизнь за царя» последовала pièce d’occasion Петипа — одноактный балет «Жемчужина», рассказывающий о путешествии Джинна Земли на дно океана, чтобы похитить Белую жемчужину — самую драгоценную и идеальную на свете — для украшения своей короны. В качестве драматических персонажей использовались в том числе российские сырьевые ресурсы, которые угнетенные рабочие извлекали из подземных недр на покоренных территориях Кавказа в опасных условиях. (Длинные смены, ничтожное жалованье, нехватка еды и преждевременная смерть в спектакле не упоминались.) Мужчины танцевали, наряженные как слитки золота, серебра, бронзы и железа. Итальянка Леньяни исполняла роль Белой жемчужины в костюме из жемчужных раковин. Кшесинская играла одну из менее идеальных сестер главной героини, Желтую жемчужину, однако до этого вдовствующая императрица попыталась исключить ее из программы, чтобы сберечь непорочность праздника по поводу коронации. У нее были причины вмешаться. Балет завершался «сценой с полуголыми морскими нимфами и сиренами, томно смотрящими по сторонам, пока они купаются перед похожим на Адониса Тритоном». Эпизод должен был продемонстрировать любовь царя к его «безупречной, неотразимой» жене[390].

Александр II, дедушка Николая, взошел на престол под фейерверки, запущенные в его честь, а также одновременно с открытием Большого после реконструкции. По случаю восхождения на престол Николая светили «сотни электрических огоньков» — посланников из мира духов, как казалось Кшесинской, наблюдавшей за ними из окна номера в отеле. Выключатель, зажигающий огоньки, был спрятан в букете цветов, преподнесенных царице в Кремлевском дворце на закате. «Он послал сигнал Московской электростанции, — рассказывала брошенная императором балерина, — после чего все осветилось. Я пошла было полюбоваться, но вскоре передумала: пробраться сквозь наводнившую улицы толпу представлялось решительно невозможным. Но мне удалось насладиться главной частью иллюминации Кремля»[391]. Как и сотни иностранных репортеров, танцовщица, должно быть, ощущала странный разрыв между современным электрическим блеском, создаваемым «огромными иллюминированными фонтанами», и «беспорядочными средневековыми пейзажами» Москвы. Целью подобных излишеств было облагородить бедняков. Лишения и невзгоды никогда еще не смотрелись так хорошо. Замызганные простолюдины, стоявшие в очередях, чтобы бросить копейку в чаши для пожертвований, обрели, по мнению графа Владимира Ламздорфа, «возвышенный ореол истинного достоинства и величия»[392].

Однако потом произошла катастрофа: в отсутствие достаточного количества полицейских массовые гуляния, проходившие на северо-западе Москвы на Ходынском поле, закончились давкой, унесшей жизни более 1300 человек. Полиция не смогла сдержать натиск толпы, пытавшейся продвинуться к лавкам, где раздавали эмалированные коронационные кружки (в которых, по слухам, были золотые монеты), а также колбасу, имбирные пряники и пиво. Гулявшие застревали в канавах, вырытых, чтобы направлять людей к киоскам, и их просто растаптывали. Однако огромные человеческие жертвы лишь «омрачили» торжества, по словам личного камердинера царицы, и, несмотря на некоторые колебания ближнего окружения царя, не остановили Николая II от посещения грандиозного бала в ту же ночь[393]. Это было спорное решение и недоброе предзнаменование.

Павел Пчельников, директор Московских Императорских театров до и после коронации Николая II, жаловался на то, что Москва — «глупый город», «город только на словах» и «слишком большая игровая площадка для собак». Старомодный бюрократ с тремором головы, он представлял собой типаж руководителя, из-за которого спектакли начинают лишь после того, как он займет место и подаст сигнал под звон своих медалей. Когда-то нарочитое, его пренебрежение балетом постепенно слабело, по мере того как он все больше бездельничал и распространялся в официальных письмах обо всем, кроме работы. Пчельников писал о приобретении «двухколесного велосипеда» как «хорошего средства передвижения для тех, кто не любит ходить пешком», об «изменениях в освещении с приходом осени», о гриппе жены, о дочери, рожденной вне брака, нехватке сельтерской воды, гордости за то, что научился печатать, и страхе, что чрезмерное использование пишущей машинки «Ремингтон» в переписке с императорским двором может оскорбить тех, кто отстает от технического прогресса[394]. Его забота об артистах сводилась к тому, что директор не хотел сообщать им плохие новости: один раз попросил оплачиваемый больничный, чтобы отвертеться от этой задачи, из-за чего люди остались на своих должностях[395]. В докладе о самоубийстве врача Большого театра Пчельников превзошел сам себя по степени безразличия. (Он имел «честь сообщить» Всеволожскому, что Александр Живаго, доктор, а также внештатный сотрудник, «повесился в собственной квартире».)[396] Директор высоко ценил оперы Чайковского, особенно «Пиковую даму», но оставлял без внимания его балеты, или даже сам этот вид искусства в целом, если не считать возмущения расходами на приезд итальянских артисток в Москву. Он отметил, что уход композитора ознаменовал конец эпохи, но не уточнил, кто мог прийти ему на смену.

К тому моменту как Пчельников вышел на пенсию в 1898 году (продолжив работать неполный день), условия в Большом театре изменились к лучшему. Балет больше не представлял собой жалкое зрелище, запертое в