Когда Антти Пуронен, упакованный в черный костюм ведущего, в котором смахивал на облысевшего пингвина, попросил Танюшку представиться и рассказать о себе, у нее наплывом перед глазами потекли картинки советского детства, дом, в котором она выросла, бабушка возле печки, бормотавшая «Lisää, lisää», добавляя соли в щи или кашу, крутящееся колесо швейной машинки, мама во дворе у поленницы в фуфайке и сером платке… И вдруг по тишине, воцарившейся в зале, она вдруг поняла, что ее внимательно слушают, тогда она еще решила добавить, что несмотря на бедность, дети никогда не ложились спать голодными, потому что мама работала день и ночь, отказывая себе во всем…

Когда прошло первое волнение, Танюшка огляделась и с небольшим разочарованием поняла, что конкурс проходит в далеко не шикарном помещении. Зал скорее можно было назвать ангаром, в котором были установлены эстрада, рекламные щиты и ряды стульев. Остальное пространство, разделенное передвижными ширмами, занимали кофейни быстрого обслуживания с гамбургерами и пирожными и винные бутики, которые наверняка уже успели сорвать на конкурсе немалый куш. Финны же не могли отсидеть в зале полтора часа просто так, чтоб не перекусить. В какой-то момент она даже подумала, а с какой стати выделывается тут, демонстрируя себя со всех сторон в вечерних нарядах, шляпах и купальниках. Перед кем? Однако все вокруг вели себя так, как будто происходящее имело глубокий скрытый смысл. Или даже не скрытый, а абсолютно явный, состоящий в созерцании той самой красоты, которую присутствующие явно не находили в себе. Но почему так происходит, когда частичка красоты с рождения присутствует, наверное, в каждом человеке… Додумать эту мысль до конца она не успела, потому что начался конкурс рукоделия, когда надо было правильно пришить к пальто пуговицу с четырьмя дырочками, и это показалось ей достаточно нелепым, потому что она еще со школьных уроков труда знала, что такие пуговицы пришиваются тремя-пятью стежками в каждую пару отверстий, а не крестом. При этом нитка должна быть двойной и не слишком длинной. Быстро и аккуратно пришив к пальто свою пуговицу, она еще некоторое время наблюдала, как мучились молоденькие красотки, сперва пытаясь вдеть в иголку длиннющую нитку, а потом путаясь в ней и ругаясь на иглу почти вслух, исколов все пальцы…

Потом нужно было назвать формулу воды и прочесть наизусть стихотворение финского поэта, лучше классика. На счастье, она помнила еще со студенческих времен «Качели богов» Эйно Лейно, однажды ей даже пришлось читать на университетском поэтическом вечере:

Она плохо понимала каждое слово в отдельности, потому что стихотворение было написано на старом, весьма витиеватом финском, однако общий пафос был прозрачен: Лейно говорил о том, что меченые богом люди не задерживаются долго на земле. И она сама не знала, прочла ли об этом когда-то в конспекте своих лекций по финской литературе или придумала только что, – ну в конце-то концов не такое и мудреное было это стихотворение для ее ума. В зале опять зааплодировали. Она невольно поймала восхищенный взгляд Юсты и несколько ревнивых – со стороны конкуренток, которые наверняка думали: откуда, мол, эта русская знает финскую классику. А вот вам! – теперь она почти ликовала.

Лысеющий пингвин Антти Пуронен дохнул в микрофон, который издал препротивный скрипящий звук, а затем объявил перерыв, чтобы жюри могло спокойно принять решение, kaikessa rauhassa, да. В перерыве конкурсанткам разрешили спуститься с пьедестала к простым смертным финнам, которых обносили шампанским и мелко нарезанными фруктами. Танюшка наконец ощутила, что в зале прохладно. Открытые плечи красавиц в бальных нарядах успели обрести фиолетовый оттенок, и это особенно стало заметно, когда выключили софиты и пространство ангара прошил мертвенный свет диодных светильников. Ее платье изумрудной зелени с золотистыми прожилками, надетое специально для финала конкурса, в диодном свете слегка светилось. Большинство мужчин в зале были в смокингах, хотя Танюшка не была уверена, что это именно смокинги, ну, такие строгие черные пиджаки, которые обычно надевают на торжественные приемы. Между ними терлись фотографы и корреспонденты, одетые по традиции кое-как. Народу как будто бы все прибывало, собравшиеся сдвигались теснее, и между ними приходилось протискиваться. Хотя не было и конкретной цели, куда именно протискиваться. Толпа медленно передвигалась по кругу. Краем уха она улавливала какие-то совсем непонятные разговоры о курсе акций и еще о чем-то. Она смотрела на мужчин в смокингах, женщин в сверкающих платьях, расшитых стразами – конкурсанток, и обычных дам, под одеждой которых угадывались толстые складки жира, однако это их, похоже, ничуть не смущало. Пошарив глазами по залу, она нашла Асту. Та стояла с бокалом шампанского возле рекламного баннера. Ее кожа выглядела алебастрово-бледной, а волосы отливали серебром. Аста казалась до крайности одинокой, хотя и пыталась флиртовать с каким-то курносым толстяком, – впрочем, здесь все мужчины были толстыми и очень похожими друг на друга. Только пара очкастых интеллектуалов с откровенно подбритыми лбами исподтишка посматривала на девиц, которые вели какую-то примитивную беседу, зато щеголяли фантастически длинными ногами в разрезах серебристых платьев.

Фотовспышки сверкали. Четверо пьяных мужиков никак не могли протиснуться сквозь толпу, напирали и отступали, не соображая, что нужно рассредоточиться. Откуда-то тянуло луком, скорее всего от гамбургера, которым какой-то потный толстяк, наверняка журналюга из желтой газеты, закусывал шампанское. Под баннером, призывающим не превышать скорость на дорогах, особенно зимой, потому что дома ждут дети, мужик лет сорока с редеющими светлыми волосами, отдававшими в рыжину, с белесыми глазами что-то жевал, не в силах проглотить, и при этом нагло пялился на нее. Когда она прошла мимо него, ненароком задев в толчее плечом, он вроде бы пробормотал ей вслед, что она что-то обронила. Ни черта она не обронила. На ней не было ничего такого, что могло бы отвалиться. Она просто хотела выбраться из этого сарая на воздух или по крайней мере найти более просторное место. Она повернулась к мужику спиной. Жилка билась у нее на шее, плечи подрагивали. Слезы застили глаза, и это были слезы одиночества, которое вдруг особенно ярко прорезалось в толпе. Слева ее ловко обогнул официант с целым подносом бокалов, и ей захотелось поддеть этот поднос так, чтобы бокалы разлетелись вдребезги к чертовой матери или, как деликатно выражались на силикатном заводе, к едрене фене, чтобы хоть как-то разрядить это финское занудство. Асту она совсем потеряла из виду.

Журналюга из желтой газеты, от которого все еще несло луком, настиг ее в кафешке: она просто хотела присесть, чтобы перевести дух. Tanja, начал он, Танья, ты так хорошо рассказала о своем советском детстве, в котором вам было совсем нечего есть, но вы все-таки выжили, потому что мама вкалывала с утра до ночи и сама рубила дрова… Вроде бы он говорил все так, как она сама вот только что сказала со сцены, и все-таки совсем не так, потому что скудное существование в СССР все-таки было детством, а детство редко задумывается над тем, что где-то есть кусок пожирнее, в детстве свои радости и свои сокровища, спрятанные у мамы в заветной шкатулочке… – Tanja, у вас в доме не было газа, потому что вы финны? Это вас так унижали? – Ei, ei, конечно нет, она решительно замотала головой, я же совсем не это имела в виду. – Ты сказала, Танья, что у вас не было газа и что мама сама колола дрова большим топором. Это так? – Kyllä, так, но значит совсем другое… – Что другое?