Вернувшись в Руан в декабре 1866 года, Флобер с радостью узнает, что парижский успех Луи Буйе имеет большой отклик и в провинции. «Соотечественники, решительно не признававшие его до сего времени, вопят от восторга с тех пор, как ему аплодирует Париж, – пишет он Жорж Санд. – Он вернется сюда в следующую субботу на банкет, который дается в его честь. Восемьдесят приборов как минимум и пр.».[412] Успех друга не вдохновляет его ускорить ритм собственной работы. Он отнюдь не торопится публиковать произведение, которое ему с каждым днем кажется все более и более несовершенным. «Мне невыносимо претит описывать современных французских буржуа»,[413] – объявляет он своей «дорогой подруге», своему «старому, любимому трубадуру», как называет он Жорж Санд. И доверительно пишет госпоже Роже де Женетт: «Я не слышу других звуков, кроме потрескивания дров в камине и тиканья часов. Работаю при свете лампы по десять часов в сутки… Я в отчаянии оттого, что делаю вещь бесполезную, то есть противоречащую целям Искусства, являющуюся лишь смутной экзальтацией. Впрочем, при нынешних требованиях науки и буржуазном сюжете вещь, кажется мне, совершенно немыслима. Красота несовместима с современной жизнью. Следовательно, я берусь за это в последний раз. С меня довольно».[414]

Несмотря на это утверждение, он спешно просит у Эрнеста Фейдо сведения о биржевых операциях, которыми, видимо, будет заниматься его главный герой Фредерик Моро. Он сам все более и более озабочен деньгами. «В настоящее время я могу только зарабатывать на бумагу, но не на поездки, путешествия и книги, которых требует моя работа, – признается он романисту Рене де Марикуру. – Но, в сущности, я считаю, что это хорошо (или делаю вид, что так считаю), ибо не вижу связи, существующей между монетой в пять франков и идеей. Нужно любить Искусство ради самого Искусства; в противном случае лучше заняться любым другим ремеслом».[415] И в ночь с 12 на 13 января рассказывает о своем смятении Жорж Санд: «Жизнь нелегка! Сложная и дорогостоящая штука! Я в этом кое-что понимаю. На все нужны деньги! При скромных средствах и непроизводительном ремесле надо довольствоваться малым. Так я и делаю! Привык; однако в те дни, когда работа не клеится, бывает нелегко… Целыми неделями я ни словом не обмолвливаюсь ни с одним человеческим существом, а в конце недели не могу припомнить ни одного дня, ни одного события. По воскресеньям я вижусь с матерью и племянницей – и это все. Мое единственное общество составляет стая крыс, которые страшно шумят над головой на чердаке, когда перестает журчать вода и нет ветра. Ночи черны, как чернила; вокруг меня тишина, точно в пустыне. В подобном окружении от всякого пустяка начинается сердцебиение».

Он, по его собственному признанию, становится «нелюдимым». Приглашенный на обед к племяннице в Руан, он испытывает злобное удовлетворение оттого, что шокирует гостей обилием своих речей. Следуя совету Жорж Санд заняться тренировкой, он по ночам гуляет при свете луны по снегу в течение двух с половиной часов и представляет себе, что путешествует по России или Норвегии. Он жалуется, что, взявшись за роман, обрек себя на «нудную и тяжелую умственную работу», и спрашивает у своей корреспондентки «способ писать быстрее». Когда-то, говорит он, он был сухим и жестким. С возрастом стал «женственнее»: «Взволновать меня – ничего не стоит; все меня смущает и тревожит; я как тростник на ветру».[416] К счастью, мать тем временем смогла продать за пятнадцать тысяч пятьсот франков ферму Куртаван в л’Обе. Сам он получил от Мишеля Леви аванс в пять тысяч франков. Тиски разжались. В Круассе на день приезжает Тургенев, покоряет хозяев ласковым взглядом, патриархальной белизной бороды, изысканным разговором и уезжает, очаровав весь дом.

Преодолев денежные затруднения, Флобер едет на три месяца в Париж. Братья Гонкур, увидев его, удивлены его сияющим лицом и словоохотливостью, о которой они в его отсутствие немного позабыли: «Грубое полнокровное здоровье Флобера, расцветшее за десять месяцев уединенной деревенской жизни, превратило его в человека непомерно вызывающего и слишком экспансивного для наших нервов».[417] Он, в свою очередь, равно разочарован в друзьях, которые, кажется, чрезмерно озабочены политикой. После обеда у Маньи он пишет Жорж Санд: «Во время последней встречи у Маньи велись такие пошлые разговоры, что я поклялся себе забыть порог этого заведения. Речь все время только и шла, что о г-не де Бисмарке и о Люксембурге. Это выше моих сил! Так-то, жить мне не становится легче».[418] Желчное настроение не мешает ему побывать на премьере пьесы Александра Дюма-сына в «Жимназ» и на многочисленных светских приемах, где он принуждает себя быть любезным. И всюду чувствует смутное беспокойство, затаенный страх перед будущим. «Политический горизонт становится все мрачнее. Никто не может сказать почему, но он омрачается, прямо-таки чернеет, – пишет он, иронизируя, Каролине. – Буржуа боятся всего! Боятся войны, боятся рабочих стачек, боятся смерти (возможной) императора – паника охватила всех. Чтобы понять степень одурения, равную нынешней, надо возвратиться назад, к 1848 году! Я сейчас много читаю о том времени: впечатление глупости, которое я выношу из этого чтения, усугубляется моими наблюдениями над современным состоянием умов, так что на плечи мне навалились целые горы кретинизма».[419]

Он не ограничивается чтением книг и газет, имеющих отношение ко времени действия его романа, а едет в Крей осмотреть фаянсовую фабрику, которую опишет в «Воспитании чувств». Однако, когда Жорж Санд зовет его в Ноан, он в который раз отвечает на приглашение отказом, мотивируя его болезнью матери, у которой недавно был приступ и которая требует, чтобы он был рядом с ней. Прежде чем уехать в Круассе, он посещает с принцессой Матильдой выставку, которую находит «утомительной». Тем временем слухи о войне затихают. Буржуа воодушевляются. Можно вновь мечтать о серьезных вещах, об Искусстве, философии, литературе. «Аксиома: ненависть к буржуа – это проявление добродетели. Под словом „буржуа“ я имею в виду как буржуа в блузах, так и буржуа в рединготах. Только мы, и никто другой, то есть люди образованные, и есть народ или, вернее сказать, традиции человечества».[420]

2 мая 1867 года Луи Буйе, снискавший расположение своих соотечественников, назначен на должность библиотекаря в Руане с содержанием в четыре тысячи франков в год и служебной квартирой. 10 июня Флобер приглашен на бал в Тюильри в честь иностранных императоров: русского царя Александра II, короля Италии, короля Пруссии, а также принца Галльского, приехавших в Париж по случаю выставки. «Государи хотят видеть меня как одну из самых роскошных достопримечательностей Франции; я приглашен провести с ними вечер в следующий понедельник»,[421] – пишет он, иронизируя, Каролине. Казалось бы, с него должно быть довольно посещения великих мира сего. Однако это отнюдь не так. Праздник ослепляет его своим великолепием. В этих салонах, где царствуют прекрасные туалеты, фраки и мундиры, он чувствует себя ученым медведем, оглушенным звуками тамбуринов. Он играет роль кавалера, любезного с дамами, внимательно наблюдает за всем и пишет потом Жорж Санд: «Кроме шуток, это великолепно». Но русский царь ему не понравился: «Он показался мне увальнем». Он посещает Клуб-Жоккей, Английское кафе, возвращается в Круассе, едет в Париж в обществе матери, чтобы показать ей выставку, и снова запирается с рукописью в Круассе. На этот раз пишет Арману Барбесу, чтобы получить консультацию по современной истории. И горячо благодарит его за выполненную просьбу: «Сведения, которые вы мне сообщаете, будут использованы (при случае) в книге, которую я сейчас пишу и действие которой происходит между 1840–1852 годами. Несмотря на то что сюжет у меня чисто психологический, я иногда затрагиваю события того времени. Передние планы у меня вымышленные, а фон – реальный».[422] Ритм работы не ослабевает. Однако нервы его на пределе. Малейшее затруднение выводит его из себя. «Я боюсь стука двери больше, нежели предательства друга, – пишет он откровенно принцессе Матильде. – Я и в самом деле болен, нервы обнажены, мой грубый вид жандарма обманчив. Видите, я говорю о себе, как баба».[423] Теперь он собирается закончить свой роман весной 1869 года, работая, «как тридцать тысяч негров». Еще два года борьбы с персонажами, которые убивают его. Ему только что исполнилось сорок шесть лет. Ко времени публикации ему будет сорок восемь. «Оглядываясь назад, я вижу, что не растратил жизнь понапрасну, а между тем что мною сделано, господи! Пора уже разрешиться чем-нибудь приличным».[424]