С годами его суждения о политике становятся все более категоричными. Он пишет принцессе Матильде: «Что касается страха, который Пруссия внушает добрякам-французам, признаюсь, что ничего не смыслю в этом и оттого-то чувствую унижение».[425] Он приветствует смелость Сент-Бева, который недавно в Сенате открыто потребовал свободы прессы. Его любимая лошадка – г-н Тьер: «Порычим на г-на Тьера! – пишет он Жорж Санд. – Есть ли на свете более торжествующий болван, более гнусная бездарь, более дерьмовый буржуа! Нет, нельзя даже представить себе тошноту, которую вызывает у меня эта старая дипломатическая дыня, округляющая свою глупость на навозе буржуазии… Он кажется мне таким же извечным, как сама посредственность! Он подавляет меня».[426]

Его резкие взгляды известны руанским соотечественникам. Он слывет среди них кем-то вроде анархиста, врага морали, религии и общественного порядка. Они не подозревают, что это всего лишь слова, что его истинный идеал – человек-домосед, мирный, завзятый обыватель – не так далек от них самих. В хорошую погоду они едут на прогулку в Круассе, на берега Сены и иногда видят издалека в саду Флоберов высокий силуэт, облаченный в пунцовое домашнее платье. Это «красный человек», который демонстрирует свои убеждения! Они показывают на него, как на пугало, своим детям пальцем. Если бы они знали, до какой степени он одинок, устал, сбился с пути, они бы пожалели его вместо того, чтобы осуждать и бояться.

1868 год начинается для Флобера плохо. От пневмонии, осложнения после кори, умерла дочь его племянницы Жюльетты. «Ты не представляешь себе ничего более печального, чем эта бедная женщина (мать, которая сама больна); она не встает с постели и, заливаясь слезами, повторяет: „моя бедная девочка“, – пишет он Жюлю Дюплану. – Дед (мой брат) убит. Что касается моей матери, то она переносит это (до сих пор хотя бы) лучше, чем можно было ожидать».[427] Единственное лекарство, которое поможет забыть горечи потери, – Париж! Он спешит туда, однако на этот раз пренебрегает обедами у Маньи, «на которых теперь бывают одиозные физиономии»,[428] ради того, чтобы побывать каждую среду на обедах у принцессы Матильды и встретить там братьев Гонкур и Теофиля Готье. Светские развлечения лишь на мгновение отвлекают его от рукописи. Он приступает к ее исторической части и беспокоится: «Мне очень трудно вписать моих героев в политические события 1848 года, – делится он с Жюлем Дюпланом. – Боюсь, как бы фон не затмил передний план; в этом и заключается недостаток исторического жанра. Исторические персонажи интереснее вымышленных, в особенности когда последние отличаются умеренными страстями; Фредериком интересуются меньше, нежели Ламартином. К тому же что можно выбрать из реальных фактов? Я в растерянности; это трудно!»[429] А Жюлю Мишле говорит, что, изучая то время, он убедился в роковом влиянии на события католического духовенства. Однако ему равно необходимы наблюдения, взятые из реальной жизни. Более чем когда-либо он считает, что главное для романиста – непосредственный взгляд на сцены, которые он хочет описать. Собираясь воспроизвести в «Воспитании чувств» мучения ребенка, больного дифтерией, он идет в больницу Сент-Эжени, садится на кровати рядом с трехлетним малышом, который кашляет и задыхается, расспрашивает интерна и наконец вздыхает с отчаянием: «С меня довольно. Прошу вас, помогите ему». Тогда начинается операция. Но Флобер собирается описать в романе редкий исход дифтерии: спонтанное отторжение ложной мембраны. Он возвращается к себе, потрясенный ужасом от увиденного, и спешит рассказать об этом в книге. Глава о болезни кажется ему теперь очень важной. «Это ужасно, – пишет он Каролине о своем посещении больницы, – я был потрясен, но Искусство прежде всего!.. К счастью, это закончилось; теперь я могу делать описание».[430]

В это время он с восторгом говорит о «Терезе Ракен» Эмиля Золя, «замечательной книге, что бы ни говорили», и «Возмездии» папаши Гюго, стихи которого считает «грандиозными», «хотя, по сути, книга эта нелепая».[431] Жорж Санд, которая настоятельно зовет его в Ноан, он отвечает: «Я отвлекусь, если, заканчивая роман, двинусь с места. Ваш друг – восковой добряк: на нем остаются все отпечатки, все врезывается, внедряется в него. Приехав к вам, я только и буду делать, что думать о вас, о всех ваших, о вашем доме, ваших пейзажах, о выражении лиц людей, которые встретятся, и пр. Мне нужно будет большое усилие воли, чтобы вернуться к делу… Вот почему, дорогой, обожаемый Мэтр, я не позволяю себе поехать к вам, сесть и парить в облаках вашего жилища».[432]

Привыкший к деревенскому покою и тишине, он с трудом переносит шум столицы. Кажется, что весь город озлобился на него, чтобы мешать работать или даже просто спать. «Вернувшись в воскресенье в половине двенадцатого, – пишет он братьям Гонкур, – я лег, надеясь поспать, и потушил свечу. Три минуты спустя раздался призывный звук тромбона и забренчал бубен! Это была свадьба у Бонвале. Окна у оного трактирщика открыты настежь (ночь очень жаркая), а значит, я не пропустил ничего: ни кадрили, ни криков!.. В шесть утра я встал. В семь – перебрался в Гранд-отель. Едва я там появился, как в соседней комнате стали заколачивать ящик. Короче говоря, в девять я оттуда ушел в отель на улице Эльдер, где выбрал отвратительную, черную, как могила, комнату. Однако и в ней не было гробовой тишины: орали господа путешественники, на улице стучали повозки, во дворе гремели жестяными ведрами… С четырех до шести я пытался заснуть у Дюкана на улице Роше. Но там мешали каменщики, которые возводили стену против его сада. В шесть часов я потащился в баню на улице Сен-Лазар. Там во дворе играли дети и бренчало пианино. В восемь вернулся на улицу Эльдер, где слуга разложил на кровати все необходимое для того, чтобы вечером я пошел на бал в Тюильри. Но я не пообедал и, думая, что от голода буду, наверное, нервничать, отправился в кафе в „Опера“. Не успел туда войти, как какой-то сир принялся рядом со мной блевать».[433]

Измучившись, он возвращается в Круассе, чтобы встретить там Жорж Санд, которая пообещала навестить его. Она приезжает 24 мая 1868 года и в тот же день помечает в своем дневнике: «Флобер ждет меня на вокзале и заставляет сходить помочиться, чтобы не случилось так, как с Сент-Бевом. В Руане, как обычно, идет дождь. Матушка его слышит лучше, но ходит с трудом, увы! Я завтракаю, разговариваю, гуляя по грабовой аллее, сквозь листву которой не проникают капли дождя. Полтора часа сплю в кресле, а Флобер на диване. Опять разговариваем. Обедаем с племянницей и г-жой Франклин.[434] Потом Гюстав читает мне религиозный фарс. Спать ложусь в полночь».