Решение оказалось правильным: народ с восторгом встретил назначение Неккера генеральным распорядителем финансов и министром, входящим во все советы, в том числе и королевский. Возле Пале-Рояля, где обычно собиралась толпа, раздавались возгласы «Да здравствует король!» и даже «Да здравствует королева!»; немедленно оживилась биржа. Приступив к работе, Неккер сразу отозвал эдикты прежнего правительства и отменил все, что сделано Бриенном и его хранителем печатей Ламуаньоном. В письме Мерси Иосиф II написал: «Я советую королеве не чинить препятствий Неккеру в его начинаниях и проектах, ибо это, возможно, единственный способ либо добиться улучшения нынешнего положения, либо вывести из заблуждения публику, что фанатично его поддерживает, дав ей возможность убедиться в том, что, получив все полномочия, он не сумел ничего сделать». Вопрос о созыве Генеральных штатов висел над королем как дамоклов меч, до бесконечности удручая его, поэтому с приходом Неккера он предложил перенести дату созыва на 1 января 1789 года. Осторожный Неккер в ответ предложил еще раз собрать нотаблей, чтобы решить вопрос о представительстве. Как было принято издавна, от каждого сословия выбирали по 300 депутатов, но голосование проводилось посословно, а не поголовно, так что первые два сословия — аристократия и духовенство — всегда оказывались в большинстве. При сложившемся положении такое несоответствие вызывало возмущение, ибо третье сословие являлось самым многочисленным и представляло народ, несущий на своих плечах налоговое бремя, пополнявшее казну, беззастенчиво растаскиваемую знатью и фаворитами. Неккер предложил увеличить число депутатов третьего сословия вдвое. Нотабли единодушно выступили против предложения Неккера. Новый министр сумел убедить короля, что эта мера является необходимой и хотя бы отчасти снимет царящее в стране напряжение. В результате приняли решение увеличить число мест для депутатов третьего сословия ровно вдвое, то есть до шестисот человек. Вопрос об индивидуальном голосовании пока оставался открытым. Популярность Некера вновь взлетела до заоблачных высот; народ называл его «министром-патриотом». В стране началась предвыборная кампания: составление наказов избирателей и выборы будущих депутатов. Избирательные собрания превращались в арену пылких споров, а зачастую и потасовок. На страну хлынул «потоп писаний», как характеризовали море агитационных брошюр, наводнивших Францию. Третье сословие выступало против неограниченной монархии как общественного устройства, аристократия нападала на монархию Бурбонов. Герцог Орлеанский, в свое время сделавший все, чтобы закрепить в глазах общества дурную репутацию королевы, теперь взялся за короля. В конце апреля 1789 года, незадолго до созыва Генеральных штатов, в Сент-Антуанском предместье Парижа рабочие вместе с парижской беднотой разгромили мануфактуру бумажных обоев Ревельона, и множество свидетелей видели среди возмущенного народа карету герцога Орлеанского, которого народ встречал с радостными криками, награждая титулом «друга народа»! По тем временам такой титул был гораздо более почетным, нежели звание «доброго короля». «…Франции очевидно грозит революция; этот вывод я делаю, проанализировав череду незначительных на первый взгляд событий, свидетельствующих о нарастании беспримерного всеобщего возбуждения и одновременно указывающих, чем сие злополучное возбуждение может завершиться. Вот уже больше года, как я подмечаю эти признаки и неустанно на них указываю; но за это время правительство лишь громоздило ошибку за ошибкой. В этой критической обстановке королеве надлежит поступать крайне осмотрительно, придерживать собственное мнение и ни в коем случае не выказывать свои симпатии той или иной партии», — писал Мерси Иосифу II. Ибо, как было сказано кем-то из современников, если при Людовике XIV о недостатках можно было только намекнуть, при Людовике XV — шепнуть на ухо, то при Людовике XVI о них кричали во весь голос. А общественное мнение давно уже видело в Марии Антуанетте одни лишь недостатки.

Описывая атмосферу накануне созыва Генеральных штатов, Ферзен сообщал отцу: «Это бред. Каждый видит себя законодателем, каждый говорит только о прогрессе. В приемных лакеи читают памфлеты, и каждый день появляются десять или двенадцать новых брошюрок». По свидетельству начальника полиции, памфлеты печатались при дворе или при покровительстве двора: «Большинство из обвинений являлись клеветой. Истинность их основана на пресловутом “говорят”, но отнюдь не “видели”». Пасквили порождали неурядицы в самой королевской семье. «Разница в мнениях и поведении Месье и графа д'Артуа относительно служения королю порождает раскол и способствует созданию партий. Королева с печалью взирает на монарха, совершенно не расположенного навести порядок среди братьев, и на несправедливую публику, полагающую, что королева причастна к этим ссорам», — возмущался Мерси. Судя по словам Мерси, бред заразил и Марию Антуанетту: она начала усиленно проводить реформы при дворе: «Эти реформы не имели под собой никаких оснований и четкой цели. Рядом с нескончаемыми новыми правилами появлялись странные и несправедливые исключения, дававшие лишний повод для бесконечных интриг; в результате преобразования лишь усугубили ее и без того шаткое положение при дворе: сплетники и клеветники продолжали свою грязную работу. Зерно зла было посеяно, и клевета словно буря нарастала с невероятной силой». После дела об ожерелье памфлеты, на которые прежде королева не обращала внимания или встречала их со смехом, теперь больно жалили ее, и она решила восторжествовать над клеветниками, удвоив или даже утроив милосердные поступки. С целями благотворительности она объезжала деревни вокруг Версаля, организовала что-то вроде «дома ребенка», где за счет казны содержались неимущие матери с младенцами. Поздно. Шквал памфлетов против королевы и двора нарастал. Для короля и королевы наступало время страданий: страна скатывалась в хаос, и никто не знал, как остановить это падение.

Дофину с каждым днем становилось хуже, и врачи терялись в догадках, не зная, какое назначить лечение; уповали только на природу. От королевы как могли скрывали безысходное состояние дофина, но она уже сама все видела, только не хотела себе в этом признаваться. Во время охоты Людовику подбросили письмо, где в не слишком пристойной форме излагали про связь его жены с Ферзеном. Содержания письма никто не видел, так что, возможно, речь в нем шла и об очередной клевете Ла Мотт, очень остро переживаемой королем. А в письмах Мерси к Иосифу начали мелькать слова «революция», «переворот», «волнения»: «Все, что происходит сейчас во Франции, включая ближайший созыв Генеральных штатов, похоже, грозит смутой; мне бы очень хотелось, чтобы события приняли более мягкий оборот, чем мне кажется, но я вижу, что ни у кого нет четких представлений о нынешнем положении вещей, так что какие бы меры ни были приняты, они не будут правильными. Создается ситуация, в которой Франция почувствует неоценимое значение ее альянса с Австрией», — писал в апреле Мерси Иосифу. Королева также ощущала тревогу. «Время иллюзий прошло, нам предстоят суровые испытания; теперь мы дорого заплатим за наше восторженное отношение к войне в Америке. Голос честных людей был заглушён воплями шайки интриганов. Мы не пытаемся понять суть вещей, вместо этого цепляемся к словам и множим войну между людьми. Продолжая плести интриги, мятежники влекут государство к погибели», — писала Мария Антуанетта подруге Полиньяк за месяц до открытия Генеральных штатов. Прежде таких горьких строк из-под ее пера не выходило. Возможно, потому, что она, по словам Кампан, «никогда не скрывала свою неприязнь к союзническому договору с воюющей Америкой; она не могла понять, как можно было советовать монарху добиваться унижения Англии, атакуя королевскую власть и помогая какому-то непонятному народу принимать республиканскую конституцию».