Роман не поддался утешениям интеллекта и даже огорчил его: «Надо было не мозги забивать всякими сентенциями, а мышцы качать, тогда сейчас не ходил бы с разбитым лицом». Интеллект обиделся и куда-то исчез.

Сделав большой глоток дряни из бутылки, Роман выкрикнул:

– Меняю стерву на хорошего врага!

Он поразился тому, что прозвучало это жалобно и напоминало блеяние. Несмотря на то что никто не отозвался, ему стало стыдно за «стерву» перед Маринкой, и он густо покраснел. По крайней мере, так ему показалось.

На душе было противно и хотелось совершить что-нибудь безрассудное, головокружительное, противоречащее логике и здравому смыслу. Вернуться в общежитие и разобраться с кацо? Чтобы все повторилось и его вновь вышвырнули за дверь?! Это был не лучший вариант безрассудства, и особой смелости не требовалось, чтобы вновь подвергнуться побоям. Что бы такое совершить?

Роман в отчаянии всматривался в темноту, скрывающую общежитие, где проживала изменщица Маринка. Боль в сердце усилилась, было ощущение, что в него воткнули гвоздь, стрелу, кинжал – одним словом, ранили. Ранили прямо в сердце. Раненое сердце… Роман вдруг вспомнил, что уже слышал это словосочетание. Где, когда и в связи с чем? Интеллект – отходчивый парень – вернулся, да не один, а в компании с воспоминаниями: Лысая гора, дед с козами, первая майская ночь, которая лечит раненое сердце.

Нахлынувшие воспоминания уменьшили сердечную боль. Роман пришел в себя и обнаружил, что по-прежнему сидит на детской площадке, совсем один, а в бутылке осталось меньше половины.

«Хоть этот коньяк и фальшивка, но здорово бьет по мозгам!» – с одобрением подумал он. Теперь ему было известно, что такое раненое сердце. Взглянул на циферблат часов – девять часов сорок пять минут – через два часа пятнадцать минут начнется первая майская ночь. Роман знал, где проведет эту ночь, по крайней мере часть ночи, – на Лысой горе!

Он решил, что если дед обманул и никаких приключений этой ночью не будет, то он днем разыщет деда, выдерет у него бороду, спилит рога черному цапу и напьется Чернушкиного молока.

Прошло довольно много времени, прежде чем Роман взобрался на Лысую гору. На этот раз он поднимался не по лестнице, а стал карабкаться прямо по крутому склону, цепляясь одеждой за колючие кустарники. Полная луна, выныривая из пестрых, с рыжеватым оттенком облаков, освещала все вокруг обманчивым светом. Тишина казалась вязкой и неприятной. Он специально закашлялся, чтобы спугнуть ее. Как бы ему в поддержку донесся звук проходящего вдалеке поезда, и он приободрился.

Несмотря на темноту, Роман узнал дорогу, по которой не так давно гулял с Маринкой, но теперь он был совсем один, притом весь перепачканный после ночного подъема по крутому склону. «Эх, Маринка, Маринка…»

В нем проснулась злость на всех и вся – на вероломную Маринку, на грязь, испачкавшую одежду, на сырую скользкую землю, а больше всего на собственную дурость, из-за которой он притащился сюда ночью. Тут он вспомнил о своей твердой, просто несгибаемой воле и перестал корить себя.

Вдохнув полной грудью ночной воздух, он закашлялся по-настоящему, потом выпятил грудь, распрямил плечи и почувствовал, что готов к приключениям. Все его снаряжение состояло из двух коробок спичек и зажигалки, купленных в коммерческом ларьке. Здравый смысл, а может, и трусость гнали его с этой горы. Внутренний голос, проснувшись, выдал очередную мудрость: «Не знаешь броду, не лезь в воду». Роман цыкнул на него, и тот затих.

Метрах в пятидесяти от дороги высилось тонкое дерево, напоминающее столб, оно отражало свет луны полированной плешью ствола без коры, и поэтому казалось, что от него исходит безжизненный свет. Роман подошел к нему. Это было то самое дерево, на которое они с Маринкой обратили внимание во время своей прогулки. Только теперь на его вершине виднелись три привязанные полоски материи – по краям темного цвета, а посредине – белого. Роман подивился чьему-то чудачеству – желанию увековечить себя таким способом. Заметив тропинку, уходившую вверх, к вершине небольшого холма, поросшего деревьями, пошел по ней. Тропинка, взобравшись на холм, тут же бросилась вниз, в густую темноту оврага. Оттуда пахло сыростью, плесенью, ужасом ночи и неизвестности. Немного поколебавшись, он начал осторожно спускаться, безуспешно пытаясь осветить себе путь слабым пламенем зажигалки.

Было довольно скользко. Неверное движение – и Роман заскользил вниз по склону оврага, тщетно пытаясь за что-нибудь зацепиться. Овраг, судя по тому, сколько времени он скатывался на дно, был очень глубоким, может, метров двадцать. Внизу было совсем темно, деревья, растущие здесь, образовывали своими кронами что-то вроде экрана, не пропускавшего лунный свет. Роман поднялся с земли, уже не понимая, зачем он здесь оказался. Затем вспомнил Маринку, и боль снова сжала сердце. После подъема на Лысую гору и спуска в этот овраг на собственном заду у него был такой вид и такое состояние… В общем, в столь поздний час он мог добраться только до первого милицейского патруля. Роман понимал, что идти-то ему некуда, в больницу его в таком виде не пустят, да и домой лучше не показываться, чтобы не довести родителей до инфаркта. Он стал пробираться к противоположной стене оврага.

Дно оврага напоминало русло высохшей реки и было довольно широким. Другая сторона оврага его совсем не порадовала, она была настолько крута, что взобраться по ней не было никакой возможности. Он продолжал тупо идти по дну оврага, освещая себе путь огоньком зажигалки. Вдруг огонек заметался и погас. Роман ощутил дуновение ветерка и, шагнув вперед, нащупал кирпичную кладку. Вскоре его рука провалилась в пустоту. Посветив себе, он понял, что вышел к одному из туннелей-проходов. Вязкая темнота обступала со всех сторон, выхода из туннеля видно не было. Но ему ничего не оставалось, кроме как войти в него.

Проход тянулся вверх, подъем был крутой. Было тихо, если не считать шороха сухих прошлогодних листьев, катившихся при его движении вниз, создавая ощущение, что за ним кто-то идет. Поначалу он даже не понял, что это за шум, и остановился, настороженно вслушиваясь в тишину; сердце выскакивало из груди от страха. Он кашлянул – спугнул тишину, умерил панический стук сердца в груди и призвал на помощь здравый смысл. Тот сделал «потягушеньки» и не очень убедительным тоном начал уверять, что никаких маньяков, вурдалаков, упырей и прочей нечисти пока поблизости нет.

«Ну а потом?» Роман занервничал, фыркнул, забормотал что-то несуразное. Умерила панику злость, а вернее, воспоминания о недавних унижениях.

«Эх, Маринка, Маринка….»

В его жилах забурлил адреналин, разбавленный коньяком, мышцы налились силой. Он даже пожалел, что сейчас здесь нет этого «кацо» Вазгена. Сейчас бы он ему показал, где раки зимуют! Мысли, что бы он сейчас сделал с этим «кацо», отвлекли его от страшилок ночи.

С каждым шагом по туннелю он все больше убеждался в том, что поступил по-дурацки, но также в нем росла уверенность, что ничего плохого с ним не должно и не может случиться, а напоминать об этой ночи будет лишь выпачканная одежда. Роман решил, что придумает что-нибудь позаковыристее, рассказывая друзьям-товарищам об этой ночи на Лысой горе, чтобы они прочувствовали всю прелесть ночного путешествия. Погрузившись в грезы воображаемых приключений, он, сам того не замечая, пошел быстрее, за что и поплатился. Внезапно правая нога ударилась о какую-то преграду, боль током пронзила ее, но, продолжая по инерции движение вперед, другой ногой он наткнулся на ту же преграду и, перевалившись через нее, упал вниз головой. От сильного удара головой обо что-то твердое в глазах вспыхнули искры, потом этот праздничный фейерверк трансформировался в знакомую красную карусель, которая превратилась в ветряную мельницу и, быстро вращаясь, унесла его в темноту бессознательности.