Франсиско Вега де лос Рейес, прозванный «Хитанильо де Триана»,[26] приходится двоюродным братом Каганчо и порой показывает отличную работу с плащом. Хотя ему недостает изящества Каганчо с мулетой, он куда более одарен и отважен с ней, пусть даже его стиль грешит фундаментальными оплошностями. Выполняя фаэну, он с трудом отделывается от быка, никак ему не удается отослать его достаточно далеко в конце каждого пасса, чтобы после разворота бык не слишком быстро начинал повторную атаку, и вот почему создается впечатление, что он постоянно вынужден отбиваться, да и неуклюжесть уже стоила ему многочисленных ран. Подобно Чиквело и Маркесу, он не очень-то здоров, силенок у него маловато, и хотя у публики нет никаких оснований давать поблажку высокооплачиваемому тореро по причине его неважного здоровья, раз уж закон не требует от него сражаться с быками, когда он не в состоянии этого сделать, физическая форма тореро — это одна из вещей, которые приходится учитывать при критической оценке его работы, даже если он не имеет права ссылаться на нее, оправдываясь перед платящим зрителем. Хитанильо де Триана неунывающе отважен, на арене демонстрирует врожденное чувство чести, однако его откровенно хромающая техника постоянно создает впечатление, что он вот-вот напорется на рог.

Уже после того, как я написал это про Хитанильо, он на моих глазах — случилось это воскресным вечером 13 мая 1931 года в Мадриде — был истерзан быком. До этого я не бывал на его боях более года, и, сидя в такси по пути на арену, я прикидывал, насколько сильно он мог измениться и до какой степени придется мне редактировать ранее написанные строки. Он прошелся на параде-ласео вальяжной, журавлиной походкой, темнолицый, похорошевший, улыбчивый всякому, кого узнавал в лицо, приблизился к баррере, где меняют парадный плащ на боевой. Выглядел образчиком здоровья, кожа смуглая, как табачный лист, без изъянов, шевелюра — что была в пятнах из-за обесцвечивания перекисью водорода, которой ему обрабатывали рану на голове, полученной в серьезной автодорожной аварии в тот год, когда я его видел последний раз, — вновь была черной, как эбеновое дерево, и лоснилась, как смола, на нем был расшитый серебром костюм, выгодно оттенявший всю эту чернявость и смуглость, и он казался очень довольным жизнью.

С плащом он выступил уверенно, работал им красиво и медленно; бельмонтовский стиль, с той лишь разницей, что был реализован длинноногим, узкобедрым и смуглым цыганом. Его первый бык был третьим по счету в той корриде, и, отменно показав себя с плащом, он понаблюдал за вонзанием бандерилий; затем, прежде чем выйти со шпагой и мулетой, знаком приказал своим бандерильеро подвести быка ближе к баррере.

— Ты там поаккуратней; он влево бодается, — сказал ассистент-шпажист, передавая мулету и оружие.

— Пусть бодается сколько хочет, разберемся, — сказал Хитанильо, извлекая шпагу из кожаного чехла, который тут же обмяк, и, выбрасывая в коленях длинные ноги, направился к быку. Он дал ему напасть раз и промчаться мимо в пасе де ла муэрте. Бык прытко развернулся, и Хитанильо встал боком, чтобы пропустить его слева, поднял мулету, после чего сам поднялся в воздух, широко разбросав ноги, так и не отпустив ткань, головой вниз, с левым рогом в бедре. Бык прокрутил его на роге и швырнул к баррере. Тот же рог нашел его, впился вновь, вскинул, опять приложил об доски. После чего, пока он там лежал, бык прободил его в спину. На все про все ушло менее трех секунд, и уже с того мига, когда бык вскинул свою жертву в первый раз, Марсиаль Лаланда бежал на помощь с плащом. Другие тореро широко развернули свои плащи, хлопая ими на быка. Марсиаль подскочил к его голове, вбил колено в морду, хлестнул по глазам, чтобы тот отстал от человека, и отскочил. Он бежал задом наперед, тряся плащом, бык за ним. Хитанильо попытался встать сам, не сумел, служители подхватили под руки, и он, мотая головой, поплелся с ними в медпункт. Первый бык ранил одного из бандерильеро, и врач возился с ним на операционном столе, когда втащили Хитанильо. Увидев, что сильного кровотечения нет, что бедренная артерия не задета, врач сначала закончил с тем бандерильеро, затем принялся за работу. Обе бедра получили по удару рогом, и в обоих случаях были разорваны четырехглавые и приводящие мышцы. А вот в ране на спине рог насквозь пронзил таз, оборвал седалищный нерв и выдернул его с корнем: так дрозд выдергивает червяка из влажной лужайки.

Когда его навестил отец, Хитанильо сказал: «Не плачь, папуля. Помнишь, какая жуткая была авария? Как они все каркали, мол, нам не выбраться? То же самое сейчас». Позднее он сказал: «Я сам знаю, что мне нельзя пить, но скажи им, пусть хоть рот мне увлажнят. Хотя бы капелькой».

Тем, кто утверждает, будто охотно готовы заплатить, чтобы увидеть бой, где бык проткнет человека, а не так, чтобы люди всегда убивали быков, надо было побывать на той арене, в том медпункте, а позднее в той больнице. Хитанильо выдержал еще июньскую и июльскую духоту плюс первые две недели августа, и в конечном счете умер от менингита из-за раны в основании спинного мозга. В день боя он весил сто двадцать восемь фунтов, а день смерти — тридцать шесть;[27] за лето он еще перенес трехкратный разрыв бедренной артерии, стенки которой ослабли из-за язв от дренажных трубок в бедре и лопались, когда он кашлял. Пока он лежал в больнице, туда поступили Феликс Родригес и Валенсия II чуть ли не с идентичными ранениями, и оба успели выписаться с заключением «годен», хотя раны даже не успели затянуться, а Хитанильо все держался. Его невезенье состояло в том, что бык швырнул его к доскам и боднул в спину, когда тело Хитанильо уперлось в нечто неподатливое. Лежал бы он на песке посредине арены, тот же удар рогом просто подкинул бы его в воздух, вместо того чтобы насквозь пробить кости таза. Те людишки, которые обещают заплатить, чтобы на их глазах погиб тореро, вполне получили бы искомое за свои денежки, если б видели, как бредил Хитанильо с воспаленным нервом в летний зной. Его было слышно на улице. Казалось преступлением поддерживать в нем жизнь, и, считай, ему куда больше повезло бы, если б он умер сразу после ранения, когда еще мог держать себя в руках и по-прежнему обладал мужеством, вместо того чтобы страдать от нарастающего ужаса физического и морального унижения, которое приносит с собой невыносимая боль, если она длится достаточно долго. Видеть и слышать человеческое существо в таком состоянии вполне, надо думать, способствует состраданию к судьбе лошадей, быков и прочих животных, но ведь для лошади всегда есть резкий рывок за ухо, чтобы натянулась кожа в районе шейных позвонков в основании черепа с последующим ударом пунтильи в эти же позвонки — и все проблемы этого коня будут решены, он даже дернуться не успеет. Бык находит свою смерть не позднее пятнадцати минут после того, как человек заводит с ним игру, и получает все свои раны, когда он распален, когда в нем кровь кипит, а если уж человек почти не обращает на них внимания, когда сам находится в подобном состоянии, то вряд ли они так уж болезненны. Но до тех пор, пока человека держат за обладателя бессмертной души и доктора не дают ему умереть в обстоятельствах, когда смерть можно считать величайшим даром одного человека другому, именно человек будет подвергаться наибольшей опасности, так как о лошадях и быках уж точно позаботятся, будьте спокойны.