— Энн, я только внучка человека очень старинного рода, да и то незаконная. Все остальные мои предки — крестьяне с Днепра и Волги, казаки с Дона. У меня сохранилась фотография прапрадеда — банковского служащего из крестьянской семьи с Волги. Он сидит в кресле, облокотившись на подлокотники, и выглядит, как князь. И величественным красавцем был мой дед с Дона — тонкие черты лица, глаза черные, горбатый нос, изящные руки. А моя бабушка! Она всю жизнь работала с умственно отсталыми детьми, утешала и обучала их несчастных родителей, и более благородной натуры, доброжелательной ко всякому существу, более красивой и жизнерадостной женщины я не встречала — разве только моя мать. Но моя мать грустна. Ну, неважно. Так или иначе — вряд ли меня можно считать аристократкой.

— А бумаги?

— Бумаги? О «бумагах» я справлюсь. Возможно, даже прямо от Мэй, по телефону. И скажу вам. Не знаю, что получится. Может, и ничего. Я только прошу не говорить Ричарду. Конечно, если он поедет с нами в Шотландию, я буду рада — в любом случае. Я прошу ничего ему не говорить, чтобы не связывать ни его, ни себя никакими обязательствами. Вдруг ему суждено встретить свою любовь этим летом? Вот сейчас, на вашем празднике открытых садов?

— Анна, дорогая, я начинаю любить вас все сильнее. Что, если ничего не выйдет? Я буду безутешна! Нет, русские — это… Это какая-то особая сила. Душа. Очарование интеллекта. И сила красоты. Я ничего не скажу Ричарду. Но я — я сама буду мечтать… Ну, нам пора.

Мне казалось, что я ступаю по воздуху или сама наполнена каким-то флогистоном, как радужный мыльный пузырь, когда вслед за Энн в довольно криво нацепленной панамке я выплыла из жаркой conservatory на холодные просторы «открытых садов».

Около мерседеса уже стояли на ветру Мэй, Пат и Ричард. Смотреть на Ричарда было почему-то невыносимо трудно, на Мэй — опасно (вдруг догадается!). Я стала смотреть на Пат. Она выглядела голодной. Мэй похвалила купленных жеребят, я влезла в самый безопасный дальний угол кожаных недр нежно урчащей машины, дверки надежно захлопнулись, и мы поехали.

Боже! Даже движение по той же английской земле, но — прочь от гранитного замка и серой Стены, прочь от будущей семьи, где я смогу говорить по-русски со своими детьми, прочь от Энн в панамке и идеального робкого Ричарда — даже это движение прочь было — свобода!

Так, — думала я. — Ничего, что согласилась. Бумаг я все равно не достану. Без бумаг мои акции резко упадут. А вдруг нет? Опасно. Все равно, съезжу в Шотландию и откажусь. Потом. А почему потом? Может, лучше сразу? Завтра? Нет, надо подумать. Вспомни, — говорила я себе, сидя на мягких подушках машины, колышущейся на волнах асфальта, — вспомни, как ты только что убивалась в спальне с окном на мраморного жеребенка, что не будет у тебя внуков, потому что нет и не будет мужа. Но вот и муж. И Энн, чья панамка внушает тебе желание оказаться в твоей пыльной перестроечной Москве, — ведь она думает о том же, точно о том же — только бы не «без семьи»! А ведь у нее уже и внуки есть. Но и для нее главное — не «без семьи»! Так что не отказывайся сразу, подумай. Получше подумай. А уж потом пугайся панамок и лелей свои порывы к «свободе».

У парадного входа в дом нас встречали приветливые раскидистые деревца в кадках. Заказ был исполнен, Мэй одобрила свою покупку: «Aren't they lovely, Anna?»[103], но как-то вяло. Видно, интерес к декоративным растениям успел ее покинуть.

Странно, — пришло мне в голову, когда мы высадились из автомобиля и вновь оказались в постоянной отправной точке наших путешествий, — мы все время в кухне, вот очаг, но где же еда? Из холодильника появляется водка, из ящиков на полу — то шампанское, то бордо, из банки на столе — кофе, но где же хранится хлеб? А сыр? Масло? Вообще все то, что бывает даже в московских кухнях? Когда я собиралась в Англию, Мэй сказала мне, что я только покупаю билеты (что и пришлось сделать на Валерочкины деньги, потому что своих у меня вовсе не было — одна аспирантская стипендия), а об остальном могу не беспокоиться. Я и не беспокоилась — просто очень хотела есть.

Пат собиралась домой. Согрели чайник, налили кофе из банки. Бедная бывшая овечка фирмы «Живанши» снесла вниз свою сумку, взяла на поводок красавца Зака, и мы с Мэй пошли проводить ее до маленькой белой машины. Зак в нее действительно уместился — по-моему, чудом. По дороге и прощаясь мы обменивались ободряющими восклицаниями: «Ничего, я еще не так стара! — шептала овечка. — Да и мама не всегда же будет так плохо себя чувствовать!». Что она имела в виду, я не поняла. «Вот найдешь работу — вспомнишь, как без нее жилось хорошо!» — вторила Мэй, неутомимая труженица собственного офиса. «Держись, Анна, — Пат находила в себе силы и для меня, — надеюсь, что самые трудные времена Россия уже пережила». Как я была благодарна ей за эти слова! Шел 1992.

Уже не обращая никакого внимания на деревца у входа, Мэй вошла в кухню и опустилась на диван.

— Какой день! — сказала она. — А ведь завтра Блэкпул.

— Что, это очень важная выставка?

— Одна из крупнейших в Англии. И у Опры есть шанс. If she won’t be too shy.[104]

— Нужно, чтобы она хорошо себя чувствовала. А где Блэкпул?

— Ох, страшно далеко. Триста миль. Или двести — точно не помню. На северо-западном побережье. Возьму на всякий случай еще молодых — в щенячий класс. Пусть попробуют.

— Тогда она сегодня должна спокойно гулять и отдыхать. И как следует поесть, — добавила я.

— Конечно, конечно, не беспокойся. Дэбби поможет. А нас Ричард пригласил в индийский ресторан. Пока мы смотрели жеребят. Вот и подкрепимся. Жеребята, кстати, и вправду хороши. Особенно один. Все из Америки. Хочу такого! — и Мэй предложила чуть-чуть выпить, чтобы дождаться Ричарда. Мы выпили.

Зазвонил телефон. Мэй в панике устремилась к нему: испугалась, что это Ричард отказывается от приглашения.

— Это снова тебя, Анна, — услышала я ее голос. В нем звучали облегчение, радостное возбуждение — от водки, и — досада.

— Аня… Это ты… — прозвучали в трубке знакомые звуки с характерными паузами и ниспадающими интонациями песни умирающего лебедя.

— Валентина! — вскричала я. — Ну как ты?

— Плохо, — был ответ. — Приехать не могу…

— Почему? — спросила я. Видит Бог, я хотела ей помочь. Но сейчас у меня было ощущение, что с плеч свалилась гора.

— Бабушкина спаниелька заболела… Тоскует… Я, конечно, взяла ее к себе… в Строгино… но… ведь у Алиски сама знаешь… характер…

Алиса была Валентинина рыжая кошка, злобное и ревнивое животное, не привыкшее к тому, что хозяйка уделяет внимание другим.

— Так что я пока побуду тут… Собака очень плоха… старая к тому же… Алиску пока отдаю сестре, а то она кидается…

— Валентина, я, наверное, сама скоро приеду. Вот в Шотландию съезжу ненадолго — несколько дней, и все. Так что увидимся.