– Потому они и дороже уличных и девок из дешевых трактиров, – не без ехидства заметила Алатиэль. – Но знак у всех один и тот же.

– Ты же видел сине-желтый кружок на рукаве? – пояснил Грайт. – Отличительный знак бялок. Ни одна порядочная женщина, дворянка она или из низших, никогда не допустит в одежде такого сочетания цветов, это примерно то же, что появиться на людях голой…

– Понятно… – сказал я безо всяких эмоций.

Грайт прищурился:

– Костатен, может, тебе приглянулась одна из бялок? Ничего сложного, подойди и покажи пальцем, и она с тобой пойдет. Или, если хочешь посидеть еще, отправь бялку в свою комнату, и она будет исправно там дожидаться. Они все здоровые, за этим следит лекарь с хорошими лекарствами… известно от кого полученными. И не бойся, что у тебя что-то пропадет, в заведениях такого размаха бялки не воруют – боком выйдет… Приятные девочки, много чего умеют, на что многие приличные женщины не соглашаются… Так как? Мой кошелек и не такое выдержит, что там бялка, пусть и дорогая…

Я замялся, не зная что сказать. Грайт продолжал деловито:

– Уверяю тебя, у нас на такое смотрят просто. Обычное дело, тем более для дворянина. Я же говорил: хочу, чтобы путешествие было для тебя как можно более приятным…

Я не смутился – просто неловко было вести такие разговоры при Алатиэль, хотя и по ней было видно: да, обычное дело, феодализм на дворе…

– Нет, спасибо, – решительно сказал я. – Обойдусь без бялки.

– Костатен любит свою невесту, – сказала Алатиэль скорее с пониманием и одобрением, чем насмешливо.

– Это делает ему честь, но одно другому не мешает, – проворчал Грайт.

Он не сказал больше ни слова, но по его мимолетному насмешливому взгляду я понял: ему прекрасно известно, что произошло ночью в доме у Оксаны. И почувствовал себя еще более неловко, в самом деле, крыть было нечем… Хорошо еще, развивать эту тему он не стал, и больше мы не разговаривали, вплотную занявшись ужином. Музыканты завели другую мелодию, столь же длинную, но гораздо более веселую, чуть ли не плясовую. Ужинавшие понемногу расходились, кое-кто останавливался перед скамьей с бялками и указывал пальцем на одну из них. Разве что одни старательно рассматривали живой товар, а другие делали выбор гораздо быстрее, то ли присмотрели девицу заранее, то ли были не особенно разборчивыми. Грымза прошествовала к выходу с видом вдовствующей королевы, инкогнито заглянувшей в это захолустье. Посмотрев ей вслед, Алатиэль сказала с извечным женским злорадством:

– Корчит из себя богатую госпожу, а ходит в таком старье. Рукава такого фасона и складчатые подолы не носят уже больше года, даже в глухой провинции…

– Алатиэль, тебе смешно завидовать, – сказал Грайт тем тоном, каким обычно ее беззлобно подначивал. – С твоей-то молодостью, красотой, положением при дворе и богатством родителей…

– Стану я завидовать такой кикиморе в старомодных нарядах! – фыркнула Алатиэль. – Просто не люблю, когда всякая мелочь строит из себя невесть что…

Графины были пусты на две трети, от кушаний почти ничего не осталось. Мы с Грайтом закурили трубки, я испытывал блаженное умиротворение, как всегда после вкусного ужина с хорошим вином, и он, сразу видно, тоже. Только Алатиэль, полное впечатление, не сиделось на месте. Она нетерпеливо дождалась, когда мы выбьем трубки, и прямо-таки умоляюще протянула:

– Грайт, ну пожалуйста… Только один раверон, я так давно не танцевала…

– Ну да, целых четыре дня, – хмыкнул Грайт. – Ладно, что с тобой поделать…

Он поднял указательный палец, подзывая официанта, когда тот шустро подбежал, бросил ему золотую монетку и распорядился:

– Музыкантам – раверон.

Подал Алатиэль руку, и они направились в тот угол зала рядом с эстрадой, где было немаленькое свободное от столов пространство, явно здешняя танцплощадка. Остановились друг против друга, соприкасаясь левыми ладонями. Музыканты, явно только этого и ожидавшие, ударили по струнам, чистым серебряным голосом запела труба, звякнули бубенцы, словно мчалось сразу несколько ямщицких троек…

Положительно, в лихой мелодии время от времени проступали залихватские цыганские мотивы – ну, надо полагать, ноты и струны везде одинаковы. Музыканты понемногу разошлись, уже не сидели, а стояли, чуть вихляясь и приплясывая. Больше всех старался трубач, выгибаясь и покачиваясь, выстукивая ритм каблуками, – то ли в приливе творческого вдохновения, то ли воодушевленный золотом. Они сейчас как две капли воды походили на наших ресторанных разбитных лабухов, получивших от подвыпившего щедрого посетителя крупную купюру и старательно ее отрабатывавших.

Тому, что с колокольчиками, не нашлось дела, его нехитрый инструмент явно был в мелодии не задействован. Однако он, то ли побуждаемый долгом, то ли чтобы обосновать право на свою долю от золотого, старался вовсю: отложив бубенцы, приплясывал у края эстрады, подпевая баритоном в такт:

– Чри-чири-да, так-так-так!

Вдоль стен под потолком давно уже горели странные светильники – молочно-белые полушария. Вот только свет не походил на электрический – яркое сияние временами колыхалось и мерцало, как пламя факела, но тут было что-то совсем другое, не факел и не электричество.

Грайт и Алатиэль танцевали слаженно. Это было нечто среднее меж классическим аргентинским танго и менуэтом (доводилось видеть и то и другое в кино, главным образом в трофейных польских фильмах, за аполитичность сохраненных у киномеханика в нашей комендатуре). Объятий не было, Грайт и Алатиэль то отступали друг от друга на несколько шагов с церемонными па, то сближались, соединив левые ладони, медленно кружились… Это было красиво, и я засмотрелся. Да и все остальные не сводили глаз с танцующей пары, даже шумная компания гуляк за двумя сдвинутыми столами притихла.

Они танцевали долго. Когда отзвучали последние аккорды и оба застыли в полупоклонах, Алатиэль что-то сказала Грайту с видом ребенка, просившего еще конфетку. Усмехнувшись, Грайт бросил музыкантам еще один золотой и что-то коротко приказал.

Они грянули гораздо более залихватскую мелодию, и танец был уже другим – гораздо быстрее сближались, выкаблучиваясь так и этак, гораздо быстрее расходились, пару раз крутнулись волчком, отчего подол шикарного платьица Алатиэль взлетал, высоко открывая великолепные ножки, – что, я так понимаю, считалось вполне приличным.

Понемногу я укреплялся во мнении, сложившемся еще во время первого танца. Алатиэль танцевала прямо-таки самозабвенно: щеки раскраснелись, глаза сияли, с губ не сходила довольная улыбка. А вот Грайт словно отбывал повинность: двигался, будто оживший манекен, идеально попадал в ритм музыки, повторял движения партнерши, – но чисто механическими движениями, словно заводная игрушка, с непроницаемым, безразличным лицом. Просто-напросто, как хороший командир, поднимал дух своего немногочисленного отряда всеми оказавшимися в его распоряжении способами. Ничуть не походил на мужика, танцующего со своей девушкой, – даже если он попросту не любит танцевать, в глазах, в лице, движениях не хватает чего-то очень важного, этаких невидимых ниточек, соединяющих любовников. Быть может, я поторопился, решив, что их связывают определенные отношения? Ну в конце концов, какое мне дело, спят они вместе или порознь…