— Запомни, Виола, — поучала она дочь, — мужчины делают то, что им заблагорассудится, женщин же они только используют. И тебя используют, хоть революционеры, хоть кто. О себе думай.

— Вы, мама, из прошлого века, — холодно отвечала Виля, — теперь эмансипация.

Нина Петровна не выработала определенного отношения к революционерам, но для дочери желала мужа-иностранца, чтоб увез ее из мучительной страны. Виолочка так хорошо знает французский. Виля и слышать не желала ни про каких иностранцев, но на сегодняшнем ужине будет какой-то швейцарец Жюль, мать наверняка станет его сватать.

— Что за Жюль, не знаешь? Мать звала или отец?

— Ты их все время хочешь разлучить, ну что за вопрос, когда они в Швейцарии были, то и познакомились. Сын какого-то часового мастера. Наверное, на восточный колорит посмотреть приехал. А тут колорит такой, что лучше б дома сидел.

Андрей, как и мать, держался в стороне от происходящего. Когда Виля с жаром рассказывала ему о «дьяволятах», он слушал, даже давал советы, но то, что Виля понимала под «настоящей жизнью», его не занимало. Учился он хорошо и, в отличие от Вили, рисовал бесподобно, все время что-то конструировал и мечтал стать изобретателем. Его завораживал технический прогресс.

— Посмотри вокруг, электричество! Представь, мир станет другим, если его осветить электролампами! Вечером город будет светиться, можно будет не со свечой сидеть, а гулять сколько хочешь. Это победа над Солнцем, независимость от темноты, а ты все «большевики-меньшевики» (он передразнил), да человек уже летать может как птица — ради этого стоит жить.

— Виола, Андрей, спускайтесь, — прокричала снизу Нина Петровна.

За ужином были две пары родительских знакомцев с отпрысками, вышеупомянутый Жюль, все поздравляли и напутствовали Виолу, и она забылась бы в этом всеобщем выражении любви к ней, только отец опять начал про Плеханова, что болен очень и надо бы съездить в Петроград навестить, а мать возразила, что скоро им собираться в Москву, и в Петербург, в смысле Петроград, они вряд ли раньше Рождества, в смысле начала следующего года, успеют. «Доживет ли», — вздохнул отец. Плеханов умер через неделю после этого вечера. Жюль делился впечатлениями. Что в России все бурлит, а у них в Швейцарии раз навсегда заведенный порядок, и что он тоже хотел бы вступить в революционную партию, потому что иначе жизнь проходит мимо. Вдруг зазвонил дверной колокольчик. Отец встрепенулся, гостей больше не ждали, а нежданных гостей он исторически опасался.

В гостиную вошел черноусый молодой человек, Виля встречала его раньше, порученец Зевина. Извинился за вторжение: «Велели без промедления передать девице Цфат вот это», — и он достал из внутреннего кармана пакетик. Протянул, просил расписаться в получении. Виола развернула — это был партбилет. Виола бросилась целовать черноусого, прыгала от радости, прическа растрепалась, щеки зарделись, счастью не было предела. Виля так же страстно поцеловала папу, мать, брата, всех гостей и даже Жюля, на которого нарочно не смотрела до сих пор, опасаясь сватовских козней.

— Торжественно объявляю: я — член партии. Налейте мне вина, не соком же чокаться за такое событие! Я всех вас люблю!

Виля протянула билет отцу. Он открыл и прочитал: «Цфат Вилен Валерьянович. Родился 21 мая 1901 года».

— Это про кого, Виолочка?

У Виолы слезы навернулись на глаза. Почему так: получаешь что хочешь, но в таком вот неправильном виде, с опозданием, еще и вранье, которое нужно было год назад, теперь курам на смех. Ей сегодня и так шестнадцать.

Валериан Павлович быстро нашелся, как исправить положение.

— Что ты, дочурка, это же комплимент. Они просто решили, что ты не девочка, а настоящий товарищ. Они же не знают, что наша девочка — боец, и потом дата выдачи тут — апрель семнадцатого, они думали, что ты еще год назад закончила гимназию!

Все пили, поздравляли. С билетом, потом опять с днем рождения.

— Виола наша не только закончила гимназию, хотя была моложе всех барышень, но и получила золотую медаль, — напомнила Нина Петровна.

— Теперь золотая медаль — это стыдно, — вдруг выпалила Виола, — да и дали мне ее потому только, что в живых остались одни двоечницы.

Вот я и родилась. С сомнением, но родилась. Почему умершего провожают плачем, а новорожденного встречают ликованием? Людям приятно, когда к ним присоединяются, и они не сомневаются, что находиться в их обществе — счастье. Не знаю, куда выталкивает смерть, но рождаться вовсе не радостно: акушерки ждут, когда новорожденный издаст крик ужаса, заплачет — тогда и начинают радоваться, крик значит, что младенец жив. А младенец все плачет и плачет, и пока растет, взрослые обучают его владеть собой, то есть приспосабливаться к жизни и не плакать. Он постепенно научается. В этом и смысл.

«Не грусти», — песня, которой мы ободряем друг друга. Но главное — освоить методику отвлечения себя от чуждости жизни. Сначала это погремушка, потом мишки и куклы — игрушечные люди и звери. Смотри, малыш, какие они симпатичные, плюшевые, фарфоровые. Их можно положить на подушку или бросить на пол — они подчинятся, ты — бог для них. Можно разобрать на части, разорвать, расколошматить. Для мальчика — игрушечные автоматы и пулеметы, чтоб он знал, какие у него есть защитники в этом мире. Можешь, малыш, расстрелять всех подряд.

«Поздравляю, вот видишь — девочка, как ты и хотела», — пишет бабушка записку в роддом. Пишут дедушка, папа, пишут родители папы, бывшие однокурсники, друзья, знакомые, коллеги по работе. «Это счастье», — пишут они все и приветствуют меня радостными возгласами. А я ору и замолкаю только обессилев. Выжила — могла не выжить. Этому радуются вдвойне. Я еще не могу оценить потрясающий шанс — жить. Меня держат в роддоме две недели — вечность, потому что это пока весь срок моего земного пути. Каждая минута двухнедельной жизни равна году по количеству загружаемых в нее картинок, звуков; они загружаются в меня сами, насильно, как нескончаемый алфавит, необходимый, чтобы понимать жизнь. Бабушка приходит каждый день, оставляет записочки и передачи маме. Она перечисляет все, что купила: пеленки, одеяльца, пододеяльник, ленты (перевязывать упакованный во все это сверток — меня), клизму, коляску, а кроватку не купила.

Мама хочет только чешскую, а чешских нет, есть советские. Мама хочет, чтоб все было самое лучшее для меня, а лучшее из того, что она знает, — чешское. Значит, посплю пока в чешской коляске, раз кроватки только советские. Но если задать маме вопрос: что на свете самое лучшее? Она искренне скажет: советское. Она не чувствует противоречия. Наконец меня приносят домой. Папа очень-очень рад, не так бешено рад, как мама: мама — страстная и безумная, что, видимо, одно и то же, а папа рад, потому что знает, что должен быть рад. Папа все время ездит в командировки и пишет маме письма, в которых передает мне приветы. В письмах они называют меня матрешкой: с именем возникла проблема. Столько уже было проблем с моим появлением на свет, так тут заколдобило с именем. Бабушка в записках в роддом именует меня Катей. Папа предлагает назвать Таней. Подруга пишет, что лучше Леной. Все шлют свои варианты, но ни одно имя никак не победит в конкурсе. Мама не знает, как меня назвать. Папа согласен на все. Его родители безучастны, пишут сдержанное поздравление маме, никаких восторгов.