Вместо государственного детского сада меня ведут в частную прогулочную группу на Гоголевском бульваре. При том что выражение «частная лавочка» употребляется только в негативном смысле. Я возвращаюсь недовольная: там девчонка, которая хочет, чтоб все было по ее.

— А как надо? — спрашивает бабушка.

— Конечно, по-моему.

Бабушке не удается меня переубедить. На следующий день меня не только прогуливают на бульваре, а вместе со всей группой ведут есть. На столе стоит миска с котлетами, все едят эти котлеты руками. Моему возмущению нет предела: есть положено вилкой, на тарелке, на скатерти. Так меня учила бабушка, и теперь ей нечего возразить. Я больше не хочу в группу. И меня ведут в школу, не дожидаясь семи лет. Там мне сразу нравится, потому что мне вообще нравится учиться. Только я никак не могу научиться считать, не понимаю, что такое цифры. Ни с помощью морковок, ни с помощью палочек в меня не могут втемяшить суть арифметических действий. Зачем прибавлять или отнимать? Разве не все можно выразить словами? Мама говорит, что дело не в этом, а в том, что я должна учиться на одни пятерки. Почему? Потому что бабушка закончила гимназию с золотой медалью. И я должна быть как бабушка. Однажды мне ставят тройку. Это почти трагическое событие. «С тройкой никогда не получить золотой медали», — говорит мама, и я заболеваю. Ангиной, гепатитом, свинкой, воспалением легких. Такая у меня хрупкая нервная система.

Может быть, это из-за проблемы с именем, но я ощущаю себя человеком наполовину, что-то во мне — нездешнее. Но оно так же далеко, как звезды, на которые я смотрю часами, хотя зрение выдает лишь непроницаемую картинку ночного неба. Мне чего-то не хватает, чтобы исчезло понятие «далеко». Я вживаюсь в земную жизнь с трудом, так учат иностранный язык. «Родной» язык во мне звучит, но ему не на что опереться, он не преобразуется ни в звуки, ни в картинки, ни в слова.

После столь радостного шестнадцатилетия Виолу распирало чувство, что дальше будет еще лучше. Но через неделю посыпались новости: умер Плеханов, отец пил валерьянку и цитировал друга-классика, что «революция построит ту же монархию, но на пролетарской подложке», потому что «народ не готов». Виолу кольнуло: «дьяволята» пошли вразнос, и из дальнего отдела ее мозга доносились сигналы, что вдруг и вправду «не готов». Ее тронуло горе отца, которое он выражал скорбью по «политической близорукости» своего бывшего кумира. Тут же, без передышки, пришла другая новость, уже совсем близкая: началась резня, с одной стороны армяне и русские под флагом большевизма, с другой — азеры и турки под знаменем ислама.

Советская власть в Баку установилась легко, сразу после революции. Которые не были готовы — не успели опомниться, которые были — ликовали. Кондитерская продолжала работать, Мариинская гимназия тоже, несмотря на то, что ученицы постепенно исчезали одна за другой. Лишь когда до медлительных провинциалов дошло, что в их городе смерть взяла верх над жизнью, погасли электрические фонари и вслед за излишествами вроде пирожных исчезли мангалы с кюфтой и кебабами — пролетарскую власть свергли. Это было в июле. А 20 сентября большевистских главарей — Шаумяна, Зевина — всего 26 бакинских комиссаров — расстреляли. Кто — осталось загадкой, власти не было никакой, а силы действовали разные, даже англичане. Большевики сдали власть без сопротивления, как и получили. Численный перевес был на их стороне, но они почему-то погрузились на корабли и отплыли.

Восстанавливали большевистский режим лучшие ленинские посланцы. Вождь направил в Баку танки и артиллерию, Виола и не подозревала, что Баку — столь важный стратегический пункт — из-за нефти, которой владеет империя Нобелей. Задача большевиков — отнять вышки, завод и кормить нефтью всю красную империю. Потому Баку и оказался «в разработке» одним из первых, Коба превратил бакинский регион в цитадель большевизма лет за десять до революции. В запасе у Ленина был и другой гений, Сергей Костриков по кличке Киров. Он руководил Закавказьем, Северным Кавказом, покорял Чечню, заехал теперь в их края ненадолго — то ли навести порядок, то ли оценить ситуацию. Он сделал Виолу комсомольским секретарем, а она его — своим первым романтическим увлечением. Костриков был из приютских, но оказалось в нем много самолюбия, энергии, так что в приходской школе он стал первым учеником и заслужил стипендию, давшую ему возможность окончить училище и получить специальность. Ему тридцать два года, он — волшебник, куда ни приедет, везде ему удается водрузить красное знамя. Костриков стал единственной надеждой Виолы: ее прямых наставников-комиссаров расстреляли, «красные дьяволята» попрятались по углам. Можно сказать, что это Виола выпустила поводья из рук, она и вправду стушевалась.

Предвкушая великую историческую роль «дьяволят», она не была готова к тому, что ее подопечные будут грабить магазины, мародерствовать и продавать на толкучке любимые вещицы расстрелянных. Она как-то заглянула туда и узнала красивый бисерный кошелек своей расстрелянной товарки Кати, невольно обвела глазами торговцев в поисках черного банта и покраснела (не эта ли Катя всплыла в подсознании Виолы, когда она хотела, чтобы внучку назвали Катей?). Она не любила своих соучениц, отказывая им в малейших достоинствах, из-за того что ее душа строила баррикады, тут были «мы», там — «они». Я не обязана была, как они все, улыбаться и делать вид, подумала Виола. Катя однажды сказала ей, что она — злая. «Я — свободная, а не злая», — ответила тогда Виола. Иногда ей хотелось постоять вместе на перемене, сходить à la fin de la semaine (на уик-энд, как стали говорить, когда сменили французский на английский) в кондитерскую, но когда они начинали заливаться смехом, сразу отходила — «дуры». Теперь Виола не была так уж уверена в том, что они — дуры, а она — умная. Они шли в пропасть, думая, что идут привычной дорогой, а у нее не было привычной дороги. «Чтобы вершить великие дела, в душе должна клокотать ненависть». Виля знала за собой этот недостаток, она не умела ненавидеть, только недолюбливала.

«Дьяволят» Виола не то что ценила больше, чем девиц, она относилась к ним как к меньшим братьям, но меньших было — большинство, которое надо протащить в будущее. Лицом наставшего будущего для Вили стал красавец Киров, хоть он и годился ей в отцы. Волшебник знал, как усмирить Азербайджан: ненависть армян и азербайджанцев должна достичь такого накала, чтоб население уполовинилось. Меньше людей — меньше проблем. В Петрограде в 1917 году было 2 миллиона 300 жителей, к 1920-му осталось 720 тысяч, и на этой цифре все успокоилось. Большевики чувствовали себя судьями. У судьи ведь не нарушается сон и аппетит от того, что он выносит смертные приговоры. Он хороший, потому что сидит в судейской мантии, а сменяющиеся за железными прутьями подсудимые — плохие, потому что не зря оказались они за этими прутьями. Прав тот, у кого власть.

Волшебник дал Виле то, что она просила — настоящее дело. Не могла же она просить о любви! Впрочем, он просветил Виолу насчет «марксистской любви», выразив уверенность в том, что она вырастет боевым товарищем, наподобие Розалии Землячки, а не томной барышней в розовом платье. Откуда он мог знать про платье? На следующий же день Виля сожгла ненавистный подарок. И больше никогда в жизни у нее не было ничего розового.