Неожиданная новизна, и милая наивность, и ясность, что прозвучали в нынешнем повествовании Изабелл, удивили и обрадовали Пьера, ибо он мысленно сравнивал их с туманными и чудесными признаньями, что она поведала ему прошлой ночью, и потому он более всего желал, чтоб Изабелл и дальше повела свой рассказ в тех же простых выражениях, но, памятуя о том, в сколь возбужденное и мистическое состояние ввергла его Изабеллова игра на гитаре, Пьер, протягивая ей инструмент, на сей раз не смог удержаться от взгляда, в коем смутно угадывалось не до конца скрытое сожаление, да от сдержанно-насмешливой, но добродушной улыбки. Сие не ускользнуло от внимания его сестры, коя, приняв гитару, взглянула ему в лицо с выражением, кое можно было б счесть почти лукавым и игривым, если б только ее роскошная копна волос не бросала неизменной тени на ее бархатные глаза да не струилась бы из них тьма с удвоенною силою.

– Не тревожься, брат мой, и не смейся надо мной – я не собираюсь тебе петь «Тайну Изабелл» этой ночью. Придвинь же ее ко мне ближе. Принеси светильник сюда.

Так сказав, Изабелла отвинтила несколько винтов из слоновой кости сбоку гитары, чтобы открыть для взора продольную щель, которая позволяла заглянуть внутрь.

– Ну-ка возьми ее вот так, брат, вот, и увидишь то, что должен увидеть, но подожди минутку, пока я не поднесу светильник еще ближе. – Произнеся эти слова, Изабелл, в то время как Пьер держал гитару прямо перед собой, повернула лампу так, чтобы свет падал прямо в круглое отверстие в сердце гитары: – Вот, Пьер, вот, смотри.

Пьер уступил просьбе и жадно заглянул вовнутрь гитары, но ощутил некое разочарование, хоть и подивился тому, что увидел. Он прочел имя Изабелл, вполне разборчивое, но все же немного расплывчатое, что украшало ту часть внутренностей гитары, где они образовывали выступающую дугу.

– Прелюбопытное место ты выбрала, Изабелл, когда, получив гитару, решила сделать эту гравировку. Как это вообще можно было сделать, хотел бы я знать.

Девушка бросила на него беглый удивленный взгляд, затем забрала у него инструмент и заглянула туда сама. Она отложила его, и продолжила свой рассказ:

– Вижу, брат, ты не понял. Когда знаешь все о какой-то своей вещи, то тебе легко предположить, что малейшего намека будет достаточно, чтобы объяснить все другому человеку. Я не делала там никакой гравировки, брат.

– Как? – закричал Пьер.

– Имя было уже выбито там, когда я впервые взяла гитару в руки, хотя я этого тогда не знала. Должно быть, гитара делалась для той, которая носила имя Изабелл, потому что выгравировать там буквы можно было только до того момента, как части гитары собрали в единое целое.

– Продолжай… поспеши, – сказал Пьер.

– Да, в один прекрасный день, когда гитара уже давно находилась у меня, странная причуда овладела мною. Видишь ли, нет никакого дива в том, что дети порой разламывают свои самые любимые игрушки, дабы насытить почти неудержимое желание увидеть, какое сердце скрыто у игрушки внутри. Так иногда ведут себя дети. И я, Пьер, я чувствую, что всегда была и навеки останусь ребенком, проживи я даже все семьдесят лет. Подчиняясь мимолетной причуде, я раскрыла ту часть гитары, которую тебе показывала, заглянула внутрь и увидела «Изабелл». И вот еще что я чуть было не запамятовала сказать тебе: с самого раннего детства, сколько себя помню, почти всегда меня называли Белл. А в ту пору, о которой я веду речь, мои общие знания об окружающем мире настолько расширились, что я сразу смекнула: «Белл» – частое сокращение от имени «Изабеллла» или «Изабелл». Поэтому не было ничего удивительного в том, что, памятуя о своем возрасте и других, связанных с ним обстоятельствах, я, найдя надпись внутри гитары, инстинктивно связала имя «Изабелл» с моим полным именем и после этого принялась мечтать на все лады. Эти мечты вспомнились мне вновь. Не говори ни слова.

Изабелл отшатнулась от Пьера в точности так же, как и прошлой ночью, и, приникнув к окну, которое то и дело освещалось вспышками молний, несколько мгновений, казалось, боролась с неким загадочным замешательством. Но вот она живо обернулась и прямо взглянула на Пьера, и его вновь поразила удивительная красота ее чудного лица.

– Меня величают женщиной, и ты зовешься мужчиною, Пьер, но в сем предмете между мужчиной и женщиной нет никакого различия. Почему бы мне не признаться тебе во всем? В нашей голубиной чистоте мы и не думаем разделять друг друга на сильный и слабый пол. Пьер, даже в это мгновение тайное имя, легким ветерком пробегая по струнам гитары, все звенит и звенит в моей голове. Пьер, подумай! Подумай! О, разве ты не понимаешь? Разве не видишь?.. разве не видишь, что я имею в виду, Пьер? Тайна имени в гитаре волнует, волнует меня, так и вертится, так и вертится у меня в голове; это тайное имя, надежно скрытое от глаз и все же навеки оставшееся в недрах гитары, невидимое, неведомое, всегда волнуемое скрытыми в сердце струнами – струнами разбитого сердца; о, моя мама, мама, мама!

Когда страстные сетования Изабелл проникли в самое сердце Пьера, они принесли с собою первую догадку о ее невероятной мечте, коя до сих пор туманно и несмело проскальзывала в непостижимых ее словах.

Изабелл подняла на брата сухие глаза, пылающие, как головни:

– Пьер, у меня нет ни малейшего доказательства, но то была ее гитара, я знаю, я чувствую, что была. Скажи, разве прошлой ночью я не говорила тебе, как она в первый раз пела мне, когда лежала на моей кровати, и отвечала мне, хотя я к ней еще не прикасалась? И как она всегда поет мне, и отвечает мне, и искренне любит меня… слушай же, ты услышишь пение духа моей матери.

Изабелл бережно проверила струны и любовно их настроила, затем положила гитару на подоконник и опустилась на колени рядом; и полилась низкая, приятная и переливчатая мелодия, столь тихая, что Пьер наклонился вперед, чтоб уловить ее; мелодия тихонько напевала мама, мама, мама! Некоторое время царило глубокое молчание; затем, отозвавшись самой низкой нотой, что была почти за гранью слышимости, колдовская гитара, струн которой не касалась ничья рука, вдруг разразилась быстрым каскадом гармоничных звуков, течение коих постепенно замедлялось, и они, затихая, долго трепетали в воздухе и наполняли приятным гулом всю комнату; а он меж тем вдруг обнаружил, к своему вящему удивлению, что по трепещущим металлическим струнам гитары без конца пробегают яркие искры, оттого, вероятно, что инструмент лежал совсем близко у распахнутого окна, кое то и дело освещали своим блеском молнии.

Девушка оставалась коленопреклоненной, но весь ее облик вмиг окутала разительная перемена. Она метнула на Пьера быстрый взор и затем одним взмахом руки распустила волосы так, что они окутали ее тело полностью и продолжали струиться по полу. Никогда еще либийская сайя[103] на тихой мессе в монастыре Санто-Доминго[104] не скрывала столь надежно девичью фигурку. Тот широкий дубовый подоконник, перед коим Изабелл стояла на коленях, казался Пьеру близким входом в некую ужасную гробницу, что отверзла свой таинственный зев прямо в распахнутом темном окне, кое поминутно освещалось то слабыми вспышками далеких молний, то огнями светлячков, что появлялись в траве да ткали свой дивный огненный узор в сей мистической атмосфере эбеново-темной, теплой, совершенно безмолвной летней ночи.