– А ты думаешь, что нет?

– Вспомни его слова про Францию. Он её ненавидит.

– И что с того? Он и Австро-Венгрию ненавидит. Что не помешало ему действовать рационально, наступая там, где он в состоянии победить. Он ведь не лез в горы. Не штурмовал снежные перевалы. Нет. Он наступал там, где мог быстро и легко достигнуть успеха.

– Он не Австро-Венгрию ненавидел, а Франца Иосифа… который уже давно преставился. И тех, кто его окружал.

– И что это меняет?

– Не теряй присутствия духа. Мы ещё не проиграли.

– Это вопрос решённый. Теперь Франция действительно вступит в войну. И нам конец.

– На нашей западной границе почти пятьсот тысяч австро-венгерских войск. В Вене прекрасно понимают всю глубину трагедии. И отчётливо осознают, что с ними сделают, если они останутся одни.

– Австро-венгерских… – с презрением произнёс Вильгельм. – Они не устоят перед французами.

– Это ещё не поражение.

– Почему ты так решила?

– Вот, – произнесла она и протянула письмо, что до того прятала в рукаве. – Оно не подписано, дабы не вызывать подозрений. Мало ли к кому оно могло попасть? Но детали, освещённые в тексте, говорят однозначно о написании его Марией Фёдоровной, матерью русского Императора.

– И что там? – безучастно спросил Вильгельм, даже не попытавшись взять протянутое ему письмо.

– Не хочешь прочесть?

– Нет.

– Зря. Она говорит, что он высоко ценит немцев за их стойкость и боевой дух… и совершенно презирает французов.

– И что? Это и так всем известно. Но воюет-то он с нами.

– То интервью шведской газете… оно дано не столько для нас, сколько для англичан и французов. Немцы, конечно, увлеклись. Но не настолько. Да и вообще – в этой войне мы, конечно, понесём потери. Но не проиграем.

– Серьёзно? – грустно усмехнулся Вильгельм. – Она так и пишет?

– Нет, конечно. Она пишет намёками. Весьма, надо сказать, прозрачными. И очень просит, чтобы я поддержала тебя, чтобы ты не сломался, потому что, если это произойдёт, Николай может передумать, – произнесла она и силком впихнула в руку Вильгельма письмо. – Поэтому я здесь.

После чего она взяла со стола бутылку коньяка и молча отвела её в сторону, выливая содержимое на землю. Кайзер с пустотой в глазах посмотрел на это. Пожал плечами. Достал ещё одну из ящика, стоящего рядом. Открыл и… супруга быстрым и резким движением вырвала её и так же невозмутимо вылила на землю.

– Не забывайся! Я твой муж и Кайзер!

– Пока что ты жалкий алкаш.

– Что?!

– Сейчас не время хандрить. Я никогда на тебя не давила. Всегда была покладистой и мягкой. Но сейчас, я чувствую, у тебя есть шанс… У нас всех есть шанс.

Он скрипнул зубами и взял ещё одну бутылку коньяка из ящика. Немного помедлил. После чего скрипнул зубами и, вернув её на место, протянул руку, взял скомканное им письмо со стола. Разгладил его. И, запыхтев, вчитался. Благо писала Мария Фёдоровна на немецком…

Французы очень внимательно следили за ходом боёв Германии и Австро-Венгрии с Россией. Можно даже сказать – пристально, потратив крайне внушительные средства, чтобы держать руку на пульсе. В Париже, как и предполагал Николай Александрович, не желали победы России… как, впрочем, и Германии. Их вёл страх, густо замешенный на вполне рациональных рассуждениях.

Германия была их непосредственным соседом. И она ещё в 1870 году наглядно показала, что один на один французы с ней справиться не могут. Слишком сильно революционные процессы разрушили некогда могущественное государство, позволив ему погрязнуть в демократии, бардаке и коррупции, иной раз неотличимых друг от друга.

Да, в идеальном мире демократия, сменяемость власти и прочие подобные штуки были бы полезны. Но мы живём не в идеальном мире, и люди, в основной своей массе, частенько ведут себя как ленивые задницы, одержимые предрассудками и примитивными страстями. То ведьм на кострах жгут, то вышки сотовой связи[106]. То Солнцу поклоняются, то Светлому будущему. В общем – в каждом поколении какие-то свои формы этого рода игрищ. Беда? Беда. Однако основная масса популяции как пребывала в условно разумном состоянии во времена неолита, так и осталась там до сих пор. Благо для обычной, повседневной деятельности чего-то большего, как правило, не требуется. Достаточно минимальных знаний, привычек и общеупотребимых социальных ритуалов. Печально? Может быть. Но других людей у нас нет и, что примечательно, никогда не будет, потому что такова природа человека. И не нужно удивляться, что на практике демократия в державном строительстве повышает лишь уровень коррупции, а эксплуатацию населения не только не снижает, но и увеличивает, порождая новые, причудливые формы.

Вот и во Франции раз за разом происходила смена шила на мыло, сопряжённая с изменением или – как минимум – коррекцией политического курса. Ведь новая группировка должна показать, что лучше прежней, даже если и не отличалась от неё никак. Что влекло за собой метания, иной раз самого полярного толка. А это никак не улучшало положение ни державы, ни населения. Да, происходил какой-то рост всеобщего благосостояния. Но он шёл только за счёт развития техники и технологий, хоть как-то компенсирующих организационный упадок.

Так или иначе, но французский истеблишмент, стремясь защитить свои интересы, был заинтересован в максимальном ослаблении Германии. Своих сил для этого ему не хватало, и это ясно осознавалось, поэтому они и пошли на союз с Россией. Оптимальным было бы разрушение Райха через раскол его на сонм маленьких державок, как было всего каких-то полвека назад. Ну, или хотя бы совершенное истощение и ограбление. Точно такое же, какому сами немцы подвергали Францию в 1870‐е годы. Оптимальным. Но на практике истеблишмент был готов к разным вариантам, лишь бы они все вредили немцам и чем сильнее, тем лучше.

С Россией отношения складывались у них не сильно лучше. Да, Франции был нужен союзник в сухопутной войне против Германии. Но союзник, преследующий французские интересы, а не свои. А Россия за последние двадцать пять лет пугающе усилилась. И Русско-Японская война это наглядно показала. Формально – от этого фактора французам должно быть ни жарко, ни холодно. Ведь каких-то прямых территориальных претензий между Санкт-Петербургом и Парижем не было. Ну, почти не было. А те, что имелись, можно было урегулировать. Однако всё было намного сложнее и хуже.

Экономика Российской Империи последние четверть века стремительно развивалась и менялась, проходя реструктуризацию. Особенно это явление усилилось после 1904 года, когда у Санкт-Петербурга появились фактически огромные колонии на востоке. Так-то оно и с 1892 года пошло-поехало из-за создания Таможенного союза: он фактически открыл для России рынки Персии, Абиссинии, Сиама и Гавайев. Но с взятием Китая, Кореи, Японии рост российской промышленности стал просто чудовищным. Ведь у Императора были деньги для своевременных инвестиций. И он вливал ровно столько, сколько требовалось.