Сынок намеревался превзойти все это.

Он представил себе пламя, которое разливается вокруг неудержимым сияющим прибоем, окружает людей, лижет им ноги.

Языки пламени поднимаются до щиколоток. Затем до лодыжек.

О, вы способны видеть красоту огня? Способны чувствовать ее?

Вдруг Сынок поймал себя на том, что не может успокоиться, даже несмотря на эти мысли. Он понял, что больше никогда не сможет обрести спокойствие.

Конец гораздо ближе, чем он думал.

Сынок прополз в гостиную и прижался ухом к канистре.

Тук, пинг. Тук, пинг.

Он остался на ночь.

Пеллэма обработали согласно хорошо отработанному распорядку. Это означало, что когда они с Кэрол проснулись вчера в десять вечера, умирающие от голода и жажды, они отправились ужинать омлетами в ресторан «Эмпайр» на Десятую авеню, после чего Пеллэм проводил молодую женщину обратно до дома, где они снова занялись любовью, а потом долго лежали в кровати, слушая звуки ночного Нью-Йорка: завывания сирен, крики, выстрелы — то ли из неотрегулированного карбюратора, то ли из пистолета, которые по мере того, как ночь двигалась к утру, казалось, становились все более и более настойчивыми.

Пеллэм даже не думал о том, чтобы уйти, не попрощавшись.

Правила нарушила Кэрол.

Когда Пеллэм проснулся — разбуженный громкими завываниями Гомера Симпсона, сиамского кота, — ее дома уже не было. Через мгновение зазвонил телефон, и через крошечный динамик автоответчика послышался голос Кэрол, которая поинтересовалась, дома ли еще Пеллэм, и объяснила, что ей надо было с раннего утра быть на работе. Она пообещала вечером перезвонить Пеллэму домой. Он, отыскав телефон, поспешно схватил трубку, но было уже поздно.

Босой, в одних джинсах Пеллэм прошлепал по крашеному деревянному полу в ванную, опасаясь занозить ногу. Размышляя о том, что по телефону Кэрол разговаривала довольно резко. Впрочем, кто может знать, что у нее на уме? Последствия того, что произошло прошлой ночью, совершенно непредсказуемы. Быть может, Кэрол уже убедила себя, что Пеллэм больше никогда ей не позвонит. Быть может, она, ревностная католичка, сгорает от стыда за свое прегрешение. А может быть, она звонила, а напротив нее сидел здоровенный восемнадцатилетний детина, только что признавшийся в совершенном убийстве.

Пеллэм сунулся было в душ, но вода оказалась ледяной. Придется обойтись без этого. Одевшись, Пеллэм вышел на солнечную загазованную улицу, поймал такси и доехал до своей квартиры на Двадцатой улице. Поднялся на крыльцо дома, провожая взглядом двух энергичных подростков с выбритыми на головах именами, носящихся по тротуару на скейтбордах.

Пеллэм решил, что больше всего на свете ему хочется принять ванну и выпить чашку обжигающего черного кофе. Просто поваляться в горячей воде, забыв про поджоги, пироманьяков, бандитов-латиноамериканцев, бандитов-ирландцев и загадочных любовниц.

Медленно подняться по тускло освещенной лестнице. Думая о ванне, думая о мыльной воде. Заклинание сработало. Пеллэм поймал себя на том, что забыл все — начисто стер в памяти всю Адскую кухню. Ну, точнее, почти всю. Всю, за исключением Этти Вашингтон.

Он размышлял о том, сколько лестничных пролетов пришлось преодолеть Этти за долгие годы. Она никогда не жила в домах с лифтом и всегда вынуждена была подниматься пешком. Семь десятилетий она поднималась по лестницам пешком. Нося на руках свою младшую сестру Элизабет. Помогая бабушке Ледбеттер подниматься и спускаться по темным лестничным пролетам. Таская сумки с едой сначала для своих мужей, пока один из них ее не бросил, а второй не утонул по-пьяному в грязных водах Гудзона, затем для своих детей, пока их у нее не отбирали или они не бежали от нее сами, и, наконец, для себя самой.

«…Для нас, живущих в Кухне, есть особое выражение. „Те, кого не замечают“. Господи, гораздо больше подходит выражение „те, кто никому не нужен“. На нас больше никто не обращает внимания. Возьмем хотя бы Эла Шарптона.[55]Если он приедет, положим, в Бенсонхурст, приедет в Краун-Хейтс или какую-нибудь другую трущобу, и поднимает громкую шумиху, все будут его слушать. Но к нам в Кухню никто никогда не приезжает. Несмотря на то, что здесь живет столько ирландцев, парад в День Святого Пэдди[56]никогда к нам не заглядывает. Меня-то это нисколько не трогает. Я люблю, чтобы все было тихо и по-домашнему. Чтобы окружающий мир меня не трогал. Что он сделал для меня, окружающий мир? Ответь мне.»

Этти Вашингтон рассказывала стеклянному глазу видеокамеры Пеллэма о том, что она мечтала побывать в других городах. Мечтала о том, чтобы иметь модные шляпки, золотые колье и шелковые платья. Мечтала о том, чтобы стать певицей в кабаре. Быть богатой женой Билли Дойла, напыщенного землевладельца.

Но Этти понимала, что эти мечты — лишь пустые иллюзии, которые можно время от времени перебирать, с наслаждением, печалью или презрением, после чего снова прятать подальше. Она не ждала перемен в своей жизни. Этти была вполне довольна жизнью здесь, в Кухне, где большинство людей подреза́ли мечты, подгоняя их под свою жизнь. И какая же несправедливость, что под конец жизни этой женщине суждено было потерять даже тот крохотный уголок, в который она втиснулась.

Учащенно дыша, Пеллэм поднялся на четвертый этаж.

Ванна. Да, сэр. Когда ты прожил большую часть жизни на колесах, ванны приобретают особый смысл. Предпочтительно, джакузи, но эту тайну Пеллэм держал при себе.

Ванна и чашка кофе.

Рай.

Выудив из кармана джинсов ключи, Пеллэм подошел к двери. Прищурившись, посмотрел на замок. Он был вывернут вбок.

Пеллэм толкнул дверь. Она оказалась незапертой.

Выломана. У Пеллэма мелькнула мысль, что ему следует поджать хвост и, воспользовавшись телефоном кого-нибудь из соседей, позвонить в полицию. Но затем его охватила ярость. Он пинком распахнул дверь. Его встретили зияющие проемы пустых комнат. Рука Пеллэма метнулась к выключателю в коридоре.

«О черт, — успел подумать он, — не надо! Нельзя зажигать свет!»

Но по инерции Пеллэм все же щелкнул выключателем.

«Какая глупость», — подумал он.

Выхватив из-за пояса «кольт», Пеллэм припал на колено.

Зажженный свет предупредил грабителя о том, что хозяин вернулся домой. Этого делать было не надо.

Пеллэм долго стоял неподвижно в прихожей. Вслушиваясь в тишину, пытаясь обнаружить в ней звуки крадущихся шагов, щелчок взведенного курка. Но он так ничего и не услышал.