Иногда мне кажется, что на редкость успешный брак моих родителей в каком-то смысле тоже был договорным, а базировался этот договор на следовании букве закона и соблюдении морально-этических и демократических принципов. Начиная с шестидесятых родители активно участвовали в создании организации «Международная амнистия», а мама вела — в типичной для нее спокойной и при этом эффективной манере — реестр политических заключенных в десятках стран мира. Поначалу офис организации размещался в адвокатской конторе Питера Бененсона, в голову которому и пришла идея ее создания. Я иногда тоже помогал, правда, помощь моя заключалась главным образом в облизывании марок и заклеивании конвертов. Хотелось бы мне сказать, что эти письма предназначались диктаторам по всему миру. На самом же деле в большинстве своем они представляли собой новостную рассылку и были адресованы маленьким волонтерским группам (ячейкам, как у революционеров), а уже те непосредственно брали под защиту конкретных заключенных и направляли письма протеста диктаторским режимам, взявшим этих людей под стражу.

К моменту моего появления на свет в 1950-м у мамы развилась странная болезнь, которая вызвала появление мучительно болезненных синяков вокруг многих суставов. Она обращалась к всевозможным специалистам, но никому из них не удалось поставить вразумительный диагноз. Один предположил, что это аллергическая реакция, из-за чего родители вынуждены были избавиться от всех домашних животных. Единственное, что помогало, — это мышьяк (из-за него у мамы впоследствии развилась редчайшая форма рака кожи под названием «болезнь Боуэна»).

В конце концов (мне тогда было всего несколько месяцев) родители от отчаяния обратились за помощью к психиатру, и маму на полтора месяца положили в оксфордскую больницу «Парк Госпиталь» для лечения методами психоанализа под наблюдением врача — немецкого эмигранта, как и она сама. Однажды она мне рассказала, что он напоминал ей отца — моего деда, который неожиданно умер в 1936 году от давшего метастазы рака кишечника. Ей было восемнадцать. Будучи эмигрантом, врач, должно быть, прекрасно понимал, каково ей было потерять свою семью, свое прошлое, свою национальную принадлежность. Ее мать умерла во время войны от рака груди, а сестра пропала без вести после налета британской авиации на немецкий город Йена. Как я упоминал, мамина сестра была фанатичной нацисткой, и они расстались на плохой ноте. Хотя после войны кто-то сообщил маме, что перед смертью сестра поменяла взгляды. Думаю, маме также казалось — хотя я никогда не спрашивал ее об этом прямо, — что, сбежав из Германии, она предала свои принципы, потому что отказалась отстаивать их и бросила на произвол судьбы коллегу, представшую перед судом.

Лечение сработало, и неизвестно откуда взявшиеся синяки сошли. Нельзя сказать, помог ли здесь психоанализ или же дело было в том, что отец, по его собственному признанию, из-за маминой болезни стал гораздо более внимательным мужем. А может, ей стало лучше оттого, что в больнице она отдохнула от воспитания четверых детей практически в одиночку: со стороны помощи не было, а отец всего себя посвящал работе. Родители как-то пошутили, что мой характер, который доставлял им немало проблем, помимо прочего сформировался под влиянием материнской депривации, которую изучал знаменитый детский психолог Боулби.

Еще через тридцать лет, когда я учился на медицинском, у мамы опять появились багровые отеки («шишки», как она их называла), сильно переполошившие родителей. «Наверное, ты из-за чего-то сильно нервничаешь», — помнится, чуть ли не в отчаянии говорил ей отец, когда она лежала в кровати, корчась от боли. К счастью, на этот раз выписанный специалистом препарат «Дапсон», который обычно применяют при проказе, быстро помог. Если бы это ничем не примечательное лекарство продавалось в 1950 году, я, возможно, вырос бы совершенно другим человеком — не сидел бы сейчас в отдаленной непальской деревушке у подножия горы Манаслу и не записывал бы воспоминания о родителях под звуки горной реки Будхи Гандаки: с шумом преодолевая многочисленные пороги, она течет от вершин Гималаев, чтобы потом стать частью реки Трисули, впадающей в Ганг, который несет свои воды в Индийский океан.

* * *

Отец всегда был неисправимым оптимистом — даже когда память начала подводить его, он надеялся, что все наладится. Однажды — еще до того, как деменция окончательно взяла над ним верх и он по-прежнему жил в большом старинном доме с видом на парк «Клэпхем Коммон», — я выгравировал нашу фамилию на медной табличке и повесил ее у звонка на входной двери (тут был еще один звонок для квартиры в подвале, которая теперь сдавалась). Гравировка получилась неуклюжей, и буквы постепенно уменьшались.

— Прямо как мои способности, — печально сказал отец, когда мы вдвоем разглядывали прикрученную табличку. Тогда он еще отдавал себе отчет в том, что с ним происходит. — Но думаю, что все наладится.

* * *

Во время второй поездки в Непал я вместе с Девом посетил мобильный госпиталь, организованный им в отдаленном уголке страны. Покрытая щебнем дорога заканчивалась в районе Горкха, после чего мы потратили три часа, чтобы преодолеть тридцать шесть километров по горам до небольшого городка Аругхата. Мы двигались по ухабистой грунтовой дороге — правда, недостаточно ухабистой для того, чтобы отвадить грузовики и автобусы, которые ползли по ней в облаках коричнево-желтой пыли. Порой места едва хватало, чтобы с трудом разъехаться двум машинам, причем крайнюю от отвесного обрыва отделяло всего несколько сантиметров. В ясный день здесь можно было бы разглядеть гору Манаслу, вздымавшуюся над долиной, — одну из красивейших вершин Гималаев, восьмую по высоте в мире, — но вокруг стояла густая дымка, и ничего видно не было.

Мобильный госпиталь расположился на месте новенькой больницы первой помощи, которая за несколько дней до открытия сильно пострадала от землетрясения. Она оставалась заброшенной, пока Дев не приехал ее осмотреть и не обнаружил, что бóльшая часть здания пригодна для использования, хотя внутри и царил ужасный кавардак. Первая группа прибыла за день до нас, и я очень удивился, увидев перед собой чистое аккуратное здание, пусть и с огромными трещинами в стенах (одна из них и вовсе частично обрушилась). Команда Неврологической больницы, состоящая из тридцати человек: врачей, медсестер и технического персонала, привезла с собой достаточно оборудования, чтобы устроить две операционные, аптеку и пять кабинетов для амбулаторного приема, оснащенных всем необходимым — аппаратурой для рентгена, УЗИ и лабораторных анализов. Уровень организации впечатлял — сказывался опыт в оборудовании мобильных госпиталей в других регионах страны: потребность в них особенно возросла после недавнего землетрясения.

Наутро перед входом в больницу нас ждала огромная очередь: пациентов были сотни — главным образом женщины, все в ярко-красных нарядах. Они прятались от зноя — а температура быстро поднялась выше тридцати — под одинаковыми разноцветными зонтиками. Вооруженная полиция сдерживала людской напор у ворот больницы и пропускала пациентов по одному: у входа каждого регистрировали, а затем направляли в соответствующую приемную — к ортопеду, пластическому хирургу или гинекологу. За три дня было принято полторы тысячи пациентов и проведено немало операций, главным образом мелких, хотя для некоторых и потребовался общий наркоз. И все это бесплатно. Пациентов с наиболее серьезными проблемами направляли в крупные больницы, расположенные на приличном расстоянии отсюда. Пациенты прибывали издалека: о мобильном госпитале начали объявлять задолго до его открытия.