— Некоторые пациенты пришли с тибетской границы, — сказал Дев.

— Это далеко?

— Четыре-пять дней пути по полному бездорожью. Вам или мне понадобилось бы минимум дней десять.

Тяжелобольных доставляли на носилках. Нескольких стариков родственники принесли на спине.

Дни, когда я занимался общей медицинской практикой, остались далеко позади. Наблюдая, как Дев без затруднений оперирует пациентов с паховой грыжей, водянкой яичка и другими схожими заболеваниями, я, к своему превеликому разочарованию, обнаружил, что напрочь забыл, как это делается, хотя в свое время на протяжении целого года проводил подобные операции в качестве хирурга общей практики. Тридцать пять лет назад это было необходимым условием для допуска к итоговому экзамену Королевского колледжа хирургии, который я должен был сдать, чтобы затем смог учиться на нейрохирурга. Но здесь, в мобильном госпитале, в какой бы кабинет я ни зашел, работавшие там младшие врачи справлялись куда лучше меня.

* * *

Дев приступил к приему больных — рядом поставили стул и для меня. Пациенты хлынули волной: пожилая женщина с замысловатым золотым узором на носу и выпадением прямой кишки, старик с паховой грыжей, старуха с геморроем, многочисленные пациенты с варикозным расширением вен — все это напомнило мне о том, почему я так радовался, когда обязательный год общей хирургии подошел к концу и я смог полностью посвятить себя нейрохирургии. Однако я вспомнил и о том, что современная медицина занимается не только спасением жизни — пожалуй, она принесла не меньше пользы, научившись лечить несмертельные хронические заболевания, от которых иначе мы бы тяжело страдали и от которых жители Непала и других бедных стран продолжают страдать и по сей день.

Я вспомнил, как в тот год по пятницам после обеда вел прием в кабинете проктолога. Ни мне, ни пациентам все происходившее там не доставляло удовольствия. Они знали, и я тоже знал, что я «прокачу их на серебряной ракете» — так мы называли между собой медицинскую процедуру (официально — сигмоидоскопия), при которой для осмотра внутренней поверхности прямой кишки используется длинная стальная трубка с подсветкой. Хотя против операций я ничего не имел.

Вот молодая женщина с выпяченным правым глазом, которую мы вынуждены отправить в Катманду, чтобы сделать снимок. Вот мать, волнуясь, поторапливает девочку с судорожными припадками, скорее всего ложными. Когда у людей развиваются припадки на глазах у врача — а это один из тех случаев, — обычно (хотя и не всегда) это означает, что проблема носит психологический характер и не имеет отношения к эпилепсии. Дев выписал антидепрессант «Амитриптилин».

Многие достают полиэтиленовые пакеты, набитые лекарствами, которые они принимают.

Все говорят на непальском, конечно же. Убаюканный сотнями голосов снаружи и жужжанием потолочного вентилятора, я впадаю в полудрему. На улице жарко — наверное, уже под сорок. Пациентов в начале очереди прижимают к металлическим воротам, и охраняющие нас полицейские время от времени пробираются через толпу, чтобы остановить зарождающуюся драку или провести в больницу неотложных пациентов. К счастью, в здании все отлично организовано.

Вот мужчина, на чьих ладонях и ступнях наросты, напоминающие бородавки. Следующие на очереди пятилетний мальчик и его десятилетняя сестра, оба ослепли в двухлетнем возрасте. Их проводят в комнату и усаживают напротив нас. Мои коллеги листают заляпанные, потрепанные бумажки — историю болезни. Все, что мы можем сделать, — подтвердить, что помочь детям нельзя.

Обедаем мы на раскаленной от солнца крыше, в тени ярко-голубого брезентового тента, который остался после волонтеров ООН, помогавших жертвам землетрясения. Я заговорил с гинекологом:

— Сколько влагалищных исследований вы успели провести?

— Более пятисот.

— Эти женщины знают хоть что-нибудь о своей анатомии?

— Большинство — нет. Не стоит и пытаться объяснить им что-нибудь. Некоторые способны кое-что понять, но обычно я просто говорю, как называется их болезнь и какое лекарство принимать. Женщины в очереди у кабинета, — добавила она, — начали драться за право зайти первой…

Один кабинет предназначен для тех, кто слишком слаб, чтобы сидеть или стоять. На носилках лежит девушка с диабетом: у нее начался острый кетоацидоз. Взгляд у нее потухший, а выражение лица отрешенное; она кашляет, периодически срыгивая в стоящую рядом пластиковую миску. У врача не получается поставить ей капельницу, и я подтверждая свою бесполезность, тоже с ней не справляюсь. Наконец одному из анестезиологов удается добиться успеха. Девушке сделали внутривенное вливание и дали оставшийся от другого пациента инсулин.

— Каковы ее перспективы? — спросил я.

— Хорошего мало. Бедная крестьянка из глухой деревни — инсулин позволить себе не может. Для многих здесь диабет по-прежнему смертелен. Мы сказали мужу, чтобы он отвез ее в ближайшую большую больницу. Может, там ей помогут.

Я набрел на пустое помещение в разрушенной части больничного здания. Землетрясение оставило в стенах огромные трещины; многочисленные окна выходят на высокое манговое дерево; комнату наполняет шум невидимой отсюда Будхи Гандаки, стекающей с ледника горы Манаслу. Какое-то время я сижу здесь в одиночестве, надеясь что-нибудь написать, но затем меня находят два озорных непальских мальчугана. Они заглядывают мне через плечо, пытаясь рассмотреть, чем я занимаюсь, и становится ясно, что меня не оставят в покое. Я возвращаюсь в кабинет и наблюдаю за чередой входящих и уходящих пациентов.

Через три дня работа подходит к концу. К раннему вечеру у дверей госпиталя остается лишь несколько пациентов. Я сижу снаружи на белом пластиковом стуле, разглядывая размытые очертания голубых холмов, окружающих меня. На улице по-прежнему очень жарко. Дует сильный ветер, раскачивая гигантское манговое дерево. По дороге мимо больницы движется шумная свадебная процессия, которую сопровождают клубы пыли. На всех женщинах яркие наряды, а двое мужчин, возглавляющих шествие, трубят в длинные изогнутые рога. Невесту несут в паланкине, на ней вуаль и красное с золотыми переливами платье. Следом идет жених с разрисованным лицом и в пышно украшенном плаще сложного кроя. Три девочки, играющие в больничном дворе, подходят ко мне. Мы обмениваемся парой слов, совершенно друг друга не понимая. Они радостно смеются и пляшут вокруг меня, а потом снова куда-то убегают. Хотелось бы мне знать непальский, чтобы с ними поговорить! Больше всего я жалею о том, что, кроме английского, не знаю ни одного другого языка. Все, что мне остается, — сидеть и наблюдать, как ветер поднимает с иссохшей земли пылевые вихри, а дневной свет постепенно угасает.