— Они вам скоро пригодятся, Лео, — сказал я. — Публика уже зевает от скуки. Звуковое кино сейчас на той же стадии, что и немое перед выходом «Певца джаза» с Элом Джолсоном. Нужны либо новые технологии, либо новые идеи.

— Получите и то и другое, — с неубедительным оптимизмом заверил меня Блатт. Он начал болтать о финансовых интересах киностудий, кассовых сборах и оборотах, но я быстро его остановил.

— Не надо, Лео, не мечи бисер. Элизабет все равно не понимает, а мне плевать. — Я допил последний коктейль и с удивлением ощутил на себе действие гремучей смеси. — Я пришел к выводу, что все эти люди, о которых ты говоришь — воротилы киноиндустрии, — самые настоящие паразиты, высасывающие из кино всю кровь. Они испортили лучшее средство для развлечения людей за последние две тысячи лет. Они решают, какие фильмы снимать, хотя сами не умеют ни писать сценарии, ни режиссировать, ни играть, ни строить декорации, ни монтировать отснятый…

— Погоди-ка, Грег! — возмутился Блатт. — Зато эти воротилы дают работу куче людей! Они организуют и финансируют производство, а потом рекламируют готовый продукт.

— И что? Я не говорю, что нам не нужны менеджеры, бухгалтеры и продавцы. Но не они должны нанимать художников, а художники должны нанимать их! У вас же все наоборот. Всегда было наоборот, за редким исключением — именно благодаря таким исключениям появилось несколько шедевров. Эти ростовщики, торгаши, второсортные стряпчие и карьеристы испортили прекрасный инструмент, с помощью которого можно было сделать практически что угодно!

Блатт с усмешкой повернулся к Элизабет:

— Уж не красные ли завербовали нашего Грега?

Она встала:

— Хватит пить, давайте лучше поедим.

На протяжении всего ужина Лиз побуждала Блатта говорить исключительно о наших общих голливудских знакомых, и мы много смеялись. Потом она почувствовала, что время пришло, и послала ему какой-то незаметный сигнал: Лео мгновенно посерьезнел.

— Слушай, Грег, — начал он. — Я вчера разговаривал с Сэмом Грумэном. Он хочет, чтобы ты вернулся. У него большие планы, с ним теперь работают Бенни Кон и Шварц. Тебя тоже зовут в команду. Будешь сценаристом и продюсером, если захочешь. Конечно, у него есть и свои идеи: он купил права на экранизацию трех бродвейских мюзиклов и парочки книг. Но к тебе он прислушается, даю слово. Контракт на три года, условия даже меня удивили, хотя я ему не признался. В общем…

— Не надо, Лео, бесполезно. Передай старику Сэму горячий привет и скажи, что я не теряю надежды на встречу. Но в Голливуд я не вернусь, — услышал я собственный голос. — Никогда.

— Грег! — Элизабет растерянно смотрела на меня, и отчего-то мне стало грустно.

— Послушай, Грег, я понимаю твои чувства, — предпринял последнюю попытку Блатт. — Меня и самого иногда посещают такие мысли. Ты вернулся на родину, воевал… Брент и остальные ребята хорошо тебя встретили, и, несмотря на трудности, вам удалось выпустить несколько пристойных картин. Жаль, конечно, что их плохо встретили у нас, но ты ведь знаешь, как все устроено…

— Вот именно, знаю, — мрачно произнес я.

Блатт поднял глаза. Его лицо ожесточилось, в нем произошла резкая перемена.

— Я не жду от англичан понимания фактов, они их попросту не знают, потому что пришли недавно. Но ты-то давно варишься в этом котле! Ты должен понимать, что в Америке никто не строит из себя художников, творящих ради искусства. Кинематограф — это огромная индустрия, в которой крутится очень много славных американских долларов. И если надо действовать жестко, мы будем действовать жестко. Уж ты-то должен это знать, Грегори!

— Давай не будем спорить, Лео, — тихо сказал я. — Это бессмысленно.

— А вот и нет! — вскричал он. — Я тебя предупреждаю, не лезь туда, где скоро станет очень холодно!

— Что ж, я рискну. Поблагодари Сэма, но скажи, что я не вернусь. Останусь здесь.

— Зачем, Грег? — спросила Элизабет. — Что ты будешь делать? Работать на Брента?

— Вот уж на кого я бы не стал рассчитывать, — с ухмылкой проговорил Блатт. — Ты ведь знаешь киношников. Голливуд уже сделал Бренту пару предложений. Пока он отказывался, но однажды может и согласиться.

— Я ни на кого не рассчитываю, — ответил я обоим. — И я не знаю, что буду делать. Я только знаю, чего не стану делать ни за что на свете.

Элизабет хотела что-то сказать, но Блатт ее перебил:

— Я захватил с собой покерные фишки. Давай пригласим людей — ты наверняка подружился с кем-нибудь, кто хоть отдаленно напоминает живого человека, — и сыграем. Разрядим обстановку, а если потом захотим поговорить о деле, время еще будет.

Я вспомнил, что Элизабет всегда любила покер. Я и сам когда-то играл с удовольствием. Элизабет просияла и вопросительно посмотрела на меня.

Я покачал головой:

— Спасибо за предложение, Лео, но это не мое. Я давным-давно не играл, да и поработать еще надо. Попробуй пригласить кого-нибудь из своих новых знакомых, Лиз…

— Лео уже кое с кем познакомился. Пригласим их, когда вернемся в вестибюль. Ты точно не хочешь?

Мы вышли из бара и сели на диванчик. Блатт отправился собирать людей, а мы с Элизабет молча смотрели друг на друга поверх кофейных чашек.

— Ты сказал Лео правду?

— Да, Лиз.

Она нахмурилась:

— А мне ты не говорил, что не вернешься в Голливуд.

— Потому что сам не знал. Сегодня, когда Блатт сделал мне предложение, я четко понял, что больше не хочу там работать.

В ее глазах стояло отчаяние.

— Я перестала тебя понимать, Грег! Что-то случилось… Давай завтра прокатимся куда-нибудь — я возьму напрокат машину, — и ты мне все расскажешь?

— Расскажу, что смогу, Лиз.

Она кивнула и улыбнулась, сделав вид, что все нормально. Мы молчали. Зато мои друзья-музыканты старались вовсю, и я начал им подпевать. Элизабет взглянула на трио.

— Вон та невысокая девица со скрипкой — прелесть, — сказала она. — Я за чаем успела с ней поболтать. Она все время смотрит на тебя, как будто хочет привлечь твое внимание.

— Так и есть. Они играют трио Шуберта специально для меня и хотят, чтобы я их заметил. Впервые они сыграли его… дня два или три назад. — Неужели это было так недавно? — А теперь решили повторить.

Мы снова замолчали, попав на остров, омываемый потоками музыки.

— О чем ты думаешь? — наконец спросила Элизабет.

Я поднял взгляд и увидел Лео Блатта: он уже собрал людей и шел к нам. Я встал.

— О смерти, — ответил я. — И с моей стороны было бы непорядочно думать о ней здесь. Спокойной ночи, Лиз. Хорошей игры.

Поднявшись в номер, я вернулся к мыслям о смерти. Сказав Лиз и Блатту, что не хочу играть в покер, я решил сразу подняться к себе и вспомнить про Элингтонов все, что еще не успел. А потом, когда мы с Элизабет молча сидели в вестибюле и слушали Шуберта, память внезапно перенесла меня в июньский день 1914-го, на утес Пикли-Скар: я даже увидел выпученные глаза Лауры Блэкшоу и себя, пробиравшегося по скалам вместе с Джоком Барнистоном к тому месту, где лежала Ева Элингтон. Итак, обещанная смерть произошла, но погибла не только Ева. Я размышлял о гибели времени и того мирка, который стал частью моей души. Долгое время я ни разу не вспоминал тот страшный июньский день, но теперь, поскольку я заново пережил два года в Браддерсфорде, где-то в глубине моей души словно открылся огромный чулан: я, долговязый юноша, испуганно и удивленно озирался по сторонам, пока вокруг со скрипом отворялись двери шкафов и буфетов, поднимались крышки сундуков, в темноте сверкали глаза и звучали полузабытые голоса людей. Чувство это посетило меня еще внизу, когда Элизабет задала вопрос о трио, а Блатт собирал желающих сыграть в покер. Однако, стоило мне вернуться в номер, Элизабет и Блатт превратились в крошечную светлую точку, а шкафы и сундуки — в дома, конторы и поля довоенного Браддерсфорда и Уэст-Райдинга.