И в музыке – те же всплески и раскаты, неумолимое приближение урагана. Чумовая энергия хлестала через край, когда он несся в русле какой-нибудь румынской дойны, польской мазурки, венка еврейских песен или сплошь без остатка растворялся в ритмах «понтийских степей», цыганских и бессарабских напевов, песнях сефардов, ту же хабанеру Иона так отжаривал на скрипочке или чардаш – будьте уверены!

Одно объединяло его чрезмерно пестрый репертуар – взрывная сила и разлетающиеся в стороны ошметки мелодий.

Кто видел Иону играющим «Шалом», «Цып, цып, гэмерл», «Зеленая кузина» – тот до конца своих дней вспоминал, как сердце замирало от этой беды и страсти, как двигались по кругу танцоры, четко отбивая ритм каблуками, – казалось, небеса открываются над ними, и все святые бесплотные силы слетаются послушать, что Йошка отчебучит на этот раз.

Голова запрокинута ввысь, тело его во мгле, лицо возникает из слепящего света или из кромешной тьмы, подошвы дымятся – слушайте, это разбушевавшаяся стихия.

И тот же конек в композиции, что у Шломы: вопреки всяким правилам, Иона с лету сплавлял воедино какие-то клочья, фрагменты, выхваченные из романсов, баллад и рапсодий, резко обрывал их на полуслове и без всякой на то мелодической, гармонической и ритмической подготовки, чисто по наитию вворачивал новые, прислушиваясь только к своему чувству, следуя одному ему ведомым законам.

Да, ничего не попишешь, каждый из нас – лишь веточка на древе своего рода, зеленый побег, продленье колеи, которой мы порой не видели, не знаем, не застали, а вот поди ж ты – проклюнется чудесный талант или порочная наклонность, откуда что взялось? А это из тьмы веков полыхнет в нас искра из отгоревшего костра на берегу вечного моря.

Чаще всего он играл без аккомпанемента, но иногда собирался ансамбль искусных еврейских музыкантов, тоже игравших по слуху. Заболел скрипач – звали Иону, запил барабанщик – где Иона? Мобилизовали на войну кларнетиста – снова Блюмкин.

Все он делал радостно, с легким сердцем. Но пуще всего привечал кларнет за его мягкий, почти человеческий голос. И у него был излюбленный прием: взять какую-нибудь обыкновенную ноту в высоком регистре и превратить ее в выкрик или звучный поцелуй под шквал аплодисментов.

Словом, парень промышлял ремеслом, в котором творил чудеса.

– Даже если б я задаром играл – все равно бы ходил. Музыка – жизнь моя! – говорил Иона.

Однако ж его заработок служил семье хорошим подспорьем: война, мало кто закажет инструмент Зюсе, благо бы он делал ружья нарезные или штыки точил, научился бы на худой конец сапоги тачать!

– Караул, что делать? Что делать? К какой могиле припасть? – сетовал Зюся с видом трагического Пьеро.

Что он, горемыка, вынес, брался за любую работу, кроме всего прочего настраивал аккордеоны, чинил гармошки, пока Творец, благословен Он, ему не помог, и Зюся после длительных горьких мучений не добился некоторого заработка.

Случилось это так. Зюсина сестра Софочка, худая, большеголовая, в очках интересная женщина, однажды заглянула к нему в мастерскую и, увидев мастера, замершего посреди запыленных виолончелей, гипсовых слепков и деревянных заготовок для скрипок и альтов, весело окликнула его:

– Ким ци мир, майн тайер Зюсик, – пойди сюда, мой дорогой. Их вил дир эпэс зугн, – я хочу тебе что-то сказать!

Тот пребывал в таком унынии, даже не обернулся.

– Братец мой золотой! Ведь не у всех есть талант играть на скрипке, однако у каждого есть тухес, правильно? – сказала она, подмигивая. – Почему бы тебе не изготовить пару крепких табуретов для публики?

– И пальцем не пошевелю, – ответил Зюся на это жесткое вторжение благоразумия в его волшебное царство рисовальной бумаги и циркулей, досточек и брусков, топоров и стамесок, тесел, рубанков, резцов и ножей.

– Кто пальцем не пошевелит, тот и кукиш не сложит! – парировала умная Софа.

Короче, спустя пару дней Зюся вытащил из дома пахнущий сосной, отполированный до блеска и покрытый лаком стул, проворчав:

– Пускай себе стоит на здоровье до пришествия Мессии!

Все поочередно посидели на нем, включая Дору и Бебу, после чего Софа с Леночкой отнесли его на базар. Через два часа сестры вернулись и объявили торжественно, что стул купил Маркел Курочкин, солидный купец, но попросил сделать к стулу скамеечку для ног.

Так начался Зюсин гешефт: благословясь, он занялся изготовлением мебели. Табуреткам делал изогнутые ножки, используя лекала для скрипичных грифов, в спинках стульев вырезал затейливые отверстия – эфы, чтобы они напоминали верхние деки виолончели.

Случалось ему выстругать гроб. Семейство Блюмкиных собралось во дворе, да и Филя с Ларочкой прибежали посмотреть, как этот скрипичный маг, витебский Страдивари, отдавал домовину заказчику.

Гроб этот мог бы звучать как контрабас, если бы к нему приделать струны да небольшой гриф, такой он был, как бы точнее выразиться, звонкий, из просушенной лиственницы, без единого гвоздя и совсем не тяжелый – просто загляденье.

– Вот, – сказал Зюся, – сделал «гроб с музыкой».

Впрочем, время как раз и заказывало такую музыку, война захлестывала вселенную: война всех против всех, Bellum omnium contra omnes, как заметил бы скрипичный мастер Джованни Фабио Феррони, Зюсин незабвенный дядя Ваня.

«Доченька моя! – писала мне Стеша из полузвездочного приморского пансионата в Махинджаури поздней хмурой осенью, с непрерывным дождем за окном. – Сегодня ужасно тоскливая погода – весь день льет как из ведра. Я с утра сдавала анализы крови и ЭКГ. Результаты будут завтра, а ЭКГ уже есть, в общем, надо немного подлечить сердце.

Вообрази: один бедовый француз настрочил целый роман вообще без буквы «е»! Другой, тоже француз, написал книгу, в которой абсолютно ничем не примечательный случай в автобусной давке поведан девяносто девятью способами! А третий и вовсе перещеголял обоих, соорудив новеллу, где путники встречаются в чаще леса и наперебой рассказывают друг другу свои приключения, но они так умаялись и намыкались, что лишились дара речи…

Не знаю, согласишься ли ты со мной: подобные эксперименты с формой кажутся мне какой-то мистикой, не поддающейся рациональному объяснению. Как бы и мне хотелось выкарабкаться за рамки неумолимой логики и поверхностных сцеплений!

Был такой психолог Уильям Джеймс, вот он открыл, что нормальная температура тела ограничивает представления человека о реальности. Если ж у тебя упадок сил – скажем, тридцать четыре градуса, или, наоборот, подскочило за сорок, – возникают небывалые всплески сознания, неразличимые для обычного восприятия.

То же случается в минуту острейшей опасности. Папка мне рассказывал, что при отступлении в Комусинском лесу, убегая от германцев, он не столько видел, куда бежал, но скорее – каждого, кто в него целился!

Полет на сундуке Стожарова с его удостоверениями, мандатами и дневниками, прокламациями, пропусками в Кремль, подшивками «Искры» и «Пролетария», свидетельствами по борьбе с контрреволюцией – вот что, мне кажется, должна являть собой наша повесть. Прорыв к естественному, как дыхание, тексту – трагическому и эфемерному, где не только анатомия, но и астрономия описывает нас, а весь этот мир – лишь радужная капля в космическом океане. Чтобы, когда все свершится, осталась память о возможности, воспоминание о пережитом – вроде бы даже – тобой – свободном и безусильном преодолении гравитации.