Хлопнула дверь, потянуло сквозным ветерком: к ним в лазарет явился еврейский раввин. Пружинистой походкой, слегка пританцовывая, он принялся фланировать из палаты в палату, повсюду разнесся его орлиный клекот:

– Ты – Бог, и мощь Твоя беспредельна, велика слава Имени Твоего, могущество Твое вечно, и грозные деяния Твои приводят мир в трепет…

Хвалу Господу равви транслировал то громогласно, то тихо и вкрадчиво, то вдруг ощетинивался как зверь и давай метать громы и молнии, но и беззвучное волхование проникало в самые отдаленные уголки лазарета, как запах хлорной воды или йодной настойки:

– Ты избавитель, питающий по доброте Своей живых и по великому милосердию возвращающий мертвых к жизни, поддерживающий падающих и исцеляющий больных…

Издалека заслыша звон «кимвала бряцающего», Казя Аронсон приподнял голову от подушки, затем сел, свесил ноги с кровати. Слезы побежали у него по щекам. Казимир впал в смятение.

Макар давай было подтрунивать над ним. Но Казя остановил его царственным жестом.

– Ты гой, тебе не понять моих чувств, – серьезно сказал Аронсон. – В этом мире нельзя упускать случай, чтобы присуседиться к нашему Маггиду. Кто знает, удастся ли мне на том свете хотя бы в щелочку заглянуть в ту райскую обитель, где будет веселиться его душа?

– Ах ты, кудахты! – воскликнул Макар. – Я и не знал, что карточный шулер Аронсон у нас божий угодник!

На его памяти Казя прильнул мыслью к Создателю единственный раз, когда смертельно затосковал о выпивке и, размечтавшись, заявил:

– Когда я пью, на меня смотрит Бог.

– Доброе утро детям Израиля! – с большой седой бородой, в черном капелюше, надвинутом на лоб, в истрепанном, позеленевшем халате, подвязанном веревкой, из-под густых бровей сверкавший смоляным глазом, раввин смахивал не то на чародея, не то на старого филина, тронутого рассудком.

– Поддерживает Господь всех падающих и распрямляет согбенных, глаза всех устремлены на Тебя, раскрываешь Ты ладонь свою и щедро насыщаешь все живое… – с этими словами истинный прозорливец, знаток человеческих душ, диковато озираясь, приблизился к Аронсону, выудил из рукава бутылку, обернутую в тряпье, и плесканул водки в порожнюю склянку, опрометчиво забытую Марией.

Казя с жадностью глотал каждое слово пастыря и, конечно, принял на грудь с величайшим благоговением.

– Даруй мир, любовь и милосердие нам и всему Твоему народу, Израилю, – источал благословения Маггид, проделывая тот же фортель со всеми, кто был в состоянии оросить горло.

Надо заметить, в разгар этой небывалой мессы у всех возникло ясное ощущение наэлектризованности в воздухе – старик обладал почти животной притягательной силой. Даже Теплоухов, на что сыч сычом, и тот размяк. Даже у Макара захолонуло, когда ребе навис над его головой, обдав жаром.

– Рыжий, ты наш? – громыхнул над ним чуть ли не глас божий.

– Да хрен ее знает, едри твой коробок, – пробормотал Макар, пытаясь сохранить самообладание. – Ты, главное, наливай, – сказал он, – не прогадаешь!

Маггид рассмеялся, да так, что от его хохота все вокруг заходило ходуном.

– Брат сердца моего, и наши, и ваши спасутся, очистятся в водах огненных, и обернутся ночи – любовью вечной, а дни – блаженною страной величиною в век земной…

– Красиво говоришь, – Макар выпил и закусил малосольным огурцом, опять-таки дальновидно припасенным раввином. Еще в бумаге у этого звездочета были завернуты полселедки, вареная картошка и черный хлеб сколько угодно.

– Ты что ж – умеешь воскрешать из мертвых? – спросил Макар.

– Я только воскрешаю живых, – ответил ребе. – Оживлять мертвых я оставляю на долю Творца.

Тайная премудрость варилась в этой громокипящей баклушке, поэтому Макар и задал вопрос, волновавший его, влюбленного дурачину, – способен ли Маггид угадывать судьбу?

– Ты спрашиваешь не о себе, – заметил раввин.

– О ней, – Макар кивнул на Марусю Небесную, которая стояла в дверях палаты и поглядывала с улыбкой за выкрутасами Маггида.

Старик закрыл глаза, как будто прислушался к ангельским голосам.

– Все будет у нее. Но недолго, – промолвил он еле слышно. – Там все наши дни и часы сосчитаны и даже число шагов, – остановил он дальнейшие расспросы Макара. – Велик Господь, – зарокотал, – и велика слава Его, и величие Его непостижимо!

– А война, – Макар понял и перевел разговор, – чем она закончится? Тебе это ведомо?

– Когда жабы дерутся, не разберешь, какая из них берет верх…

– Тогда скажи, – выпалил Стожаров, – грянет в России пролетарская революция?

– Хочешь, я тебе открою великую тайну? – раввин прожигал Макара взглядом. – Умом ее не понять, только можно постичь Божьей милостью: все пути одинаковы – они никуда не ведут.

Сказав это, он удалился, оставив обитателей лазарета в сиянии благодати. А вместо Маггида приплелся Теплоухов и насмешливо бросил заплаканному Аронсону:

– Что, Казимир, снял с тебя твой раввин солдатскую присягу?

– О чем речь? – поинтересовался Стожаров.

– Тюфяк ты, Макар, голова твоя еловая! Ежели жидовский раввин как-нибудь кашлянет по-особенному или сплюнет, присяга – тю-тю! Оттого-то ихнего брата и не пускают в офицеры. Ты, Макарка, сложишь свой самовар за Русь и батюшку царя, мы ж с тобой православные, сечешь разницу? А Казодой махнет хвостом, без всякого укора совести, и покатится к своей Саре под бочок…

– Скоро этой клятве грош цена будет! – Макар заглянул в пустую кружку и понюхал донышко.

Говорят, что все дороги ведут в Рим, но эта дорога, по которой проследовал цирк Шеллитто, шла совсем в другую сторону, она была выбрана мудрым директором в ночь перед отъездом из Витебска после прочтения свежего номера «Губернских вестей». Его дорога, наоборот, вела в мир, ибо только там, где покой, относительное довольство и расположенная к веселью публика, он мог раскинуть свой пыльный шатер и набашлять немного денег.

На Вильно путь закрыт, еще в первые числа сентября германцы заняли почти всю Виленскую губернию. В Ковель, Луцк и Пинск тоже ехать нельзя, русские войска покинули эти города, спешно отойдя на восток.

Что там творилось, трудно было представить даже силачу Грому, хотя он многое повидал на своем борцовском веку.

– Польше кирдык, – произнес он сквозь огромные седые усища, – а ведь когда-то мы хорошо работали в Варшаве, собирали полный шатер, богато жили…

«Человек-зверь» Иван Иванович оказался чрезвычайно общительным, Ботику повезло, они ехали в одной повозке. Гром потчевал Ботика ржаным хлебом и салом домашнего засола, а также эпическими преданиями об отгрызенной голове укротителя, доверчиво сунутой в пасть молодому неопытному льву, или о живой двухметровой русалке с грудями, что плавала в аквариуме на раусе, пока зазывали публику на представление, а то и еще что-нибудь похлеще.