Кибитка – во всяком случае, та, которой управлял Ботик, – была просторной, утепленной войлоком, с бархатной подстилкой из занавеса. На ней возлежал, развалясь, Иван Иваныч. Чаще всего он дремал, слегка похрапывая, а когда открывал свои бледно-голубые глазки, тут же начинал травить поучительные байки из жизни бродячего цирка, в котором он провел большую часть своей борцовской жизни.

За ними катили пара директорских повозок и четыре фургона, запряженных цирковыми лошадями, с артистами, реквизитом и животными. Так что наш Ботик, считай, возглавлял караван.

На обочинах стояли голые тополя, плавали в канавах осенние листья, с болота тянуло сыростью, болотным багульником. Ботик рассеянно слушал Иваныча, в мыслях он то и дело возвращался домой, вспоминал Марусю, Ларочку, Иону, отца, согбенного над горшечным кругом, его узловатые руки в коричневых пятнах глины. Но чем дальше они продвигались, тем яснее становилось, что исчезнувший из виду Витебск рассеялся, стерся с Земли, Ботику всерьез казалось, что между ним и Марусей Небесной пролегла неодолимая пропасть, что он переступил заветный предел и назад дороги нету. Ботика снедала печаль о недостижимости земного счастья.

– Иван Иваныч, а ты женатый? – спросил он.

– Какой! – махнул рукой Иван. – Кто ж за циркового пойдет? Если только гимнастка или наездница… Не-ет, мне подавай женщину в теле. А я-то ей, спрашивается, на кой? Там залатаем – тут пузо голое, тут заштопаем – там с треском оголится! Случаются, конечно, счастливые браки, но тоже до поры до времени. Вон Сафрон Осипов, наш, с Виленской губернии, ассистентку руками ловил из пушки под самым куполом. Казалось, два сапога пара! Ведь тут, брат, не загуляешь. Выстрелить человеком из пушки просто, а вот поймать!.. Чуток недоглядел – у обоих песенка спета. Кстати сказать, хороший борец, я с ним встречался на манеже. Без шельмовства. А то иные борцы – кто маслом насандалится, чтоб выскользнуть от захвата, или был у меня соперник – жох. Уйдет в перерыве за кулисы и незаметно засунет в рот резиновый пузырь с красными чернилами. Я его, черта в ступе, – р-раз! на лопатки передним пасом, а он, чурбан этакий, блумс! – и раскусит резинку мне прямо в лицо, да еще размажет «кровь» по своей бесстыжей роже.

– И что? – спрашивает Ботик.

– Что-что! Победа не засчитывается, публика неистовствует, лезет на стены, все тебя проклинают, а жалкого притвору восхваляют до небес. И в этом свой резон: уж раз народ собрался, то он обязан галдеть. Финита ля комедия – до следующего раза.

– Так ты и не припер его к стенке?

– Хотел ему врезать по сусалам, да передумал. Он сам себя разоблачил, – ухмылялся Иваныч. – Представь, этот хлюст наполнил пузырь в темноте вместо красных – черными чернилами. Я его ловлю на бедро, швыряю на ковер, судья кричит: «Лопатки!!!» А он: блумс! – раскусил пузырь. И тут только заметил ошибку! Вот смеху было! Его потом долго мучили: «Аркадий Никанорыч, а как там получилось с чернилами?» «Жлобы! – он важно отвечал. – Это всё анекдоты. С кем не бывало…» Да ну его!

– А тот силач Сафрон, – заинтересовался Ботик, – он любит свою жену или просто живет с ней из-за пушки?

– Она его любит, – вздохнул Иваныч. – У них был номер: Сафрон одной ногой в петле висит под куполом – держит в зубах платформу с пианино. Белое пианино, Мика на нем играет… Имели большой успех. Однажды крепление не выдержало, и все рухнуло. Сафрон пострадал, но не слишком. А Мика, бедная, – три года по больницам, – и то его, дуралея, не бросила. Пока он сам ей не изменил.

Помолчал и добавил:

– …Двести раз.

– Неужто двести? – ужаснулся Ботик. – А не сто девяносто девять?

– Сто девяносто девять – она его прощала.

– Где ж он сейчас? – глядя на черный хвост жеребца, который как маятник раскачивался перед глазами, Ботик диву давался рассказам бывалого Грома.

– На фронте. Э-э! Там про него легенды ходят. Говорят, он своего раненого коня вынес с поля боя. Потом и сам был ранен, угодил в австрийский плен. Удалось ли Сафрону уцелеть? Жив, нет – не знаю…

– А она?

– Она? – Гром расплылся в улыбке. – Она – в третьем фургоне с Атоской, Портоской и Дартаньяшкой.

– Мика Осипова?! – удивился Ботик.

– Да, голубчик, – с нежностью проговорил старый биндюжник, матерый тяжеловес, который когда-то вбивал в трехдюймовую доску гвозди кулаком (теперь доску предварительно клали в воду, чтобы гвозди легче шли), а затем вытаскивал их за шляпки зубами. – Это наша Мика…

– Ты что – любишь ее, Иван Иваныч? – спросил Ботик, вмиг обо всем догадавшись.

Борец насупил брови, достал махорку, набил папиросу, закурил.

Ботик тоже затих, раздумывая о превратностях любви.

– Ничего, – сказал Иваныч, – все это кончится наконец, войдет в свою колею, вернется на круги своя, жизнь потечет как обычно, и я уеду в Китай…

Иногда Гром подсаживался на козлы рядом с Ботиком, брал вожжи и повелевал ему лечь отдохнуть. «Но-о, зараза!..» – слышалось Ботику сквозь сон.

С вечерних полей накрапывал мелкий дождик, чистый воздух осени заплескивался под полог, свободно лился в легкие. Мягкая влажная дорога убаюкивала, в душе Ботика на время поселялся покой, он засыпал крепко, без снов, только иногда темень разрывали оскаленные огнедышащие лошадиные морды, но заслыша: «Давай, чернозадый, ну-у, залетный!..», растворялись в ночи, и снова мерное покачивание погружало его в реку сна.

Шли дни и ночи, караван цирка медленно двигался в сторону Могилева, в планах Шеллитто был Гомель, а там и сам Киев, где можно перезимовать.

«Дорогие мои папенька и маменька, сестричка Асенька, – писал домой Ботик. – После месяца скитаний наконец обрели относительный покой в Гомеле. Нашел подходящий клочок бумаги и вечное перо и пишу вам письмо. Начну по порядку, как я выехал из родного местечка. Горевал я очень, так как не знал, покидаю вас я на время или навсегда. Но езда была резвая, я был посажен на управление подводой, в которой сложены цирковые занавеси, канаты и прочая машинерия. Ехал со мной Иван Иванович Гром, силач, известный вам. Много мне рассказывал из цирковой жизни, скучать не давал. В Могилев нас не пропустили, там – Царская ставка, воспрещается даже въехать, велели трусить в объезд, нечего вам тут делать с вашим балаганом, клоуны, тут Царь и генералы! Двинули в сторону Гомеля. Увидел Днепр, вот уж река могучая, не то что наша Витьба. Заночевали прямо на берегу возле рыбацких лодок, вспомнилось «Чуден Днепр при тихой погоде». Местные биндюжники ночью пытались украсть наш фураж, но господин директор пригрозил им парабеллумом, и все разрешилось в положительную для нас сторону. Без особых препятствий добрались до Гомеля. Там у нас начались премьеры, цирк пользуется огромным успехом. За месяц пребывания в Гомеле узнал всё и всех в цирке. Господину директору позволили построить шатер рядом с Базарной площадью, между оврагом и Фельдмаршальской улицей. Место козырное, рядом парк князя Паскевича с замком, за ним река Сож, на которой стоят пароходные пристани. Сейчас им не время, но водные прогулки здесь в чести, люди не теряют задора, хотя время военное, на улицах много офицеров, раненых и мобилизованных. По утрам у нас туманы, случается морозец, теперь выпал снег, но больше дрябня с дождем и снегом, так и живем. Изучаю наездничество, уже делаю пезаду и кабриоль, а меня обязали выучить с лошадью танцевать па-де-де и па-де-труа. Возможно ли это? Если получится, то господин директор даст мне звание парфорс-наездник и номер, прибавит жалованье, как настоящему цирковому. На первом же представлении я сорвал овации, мое мастерство вольтижировки было замечено группой офицеров, сидевших с дамами на первых рядах. Я освоил жокейскую езду, могу вскакивать на неоседланную лошадь сразу обеими ногами, ухватившись за гриву. Публики много, приходят рабочие завода «Арсенал» и фронтовых мастерских, местные тоже идут, но не так охотно. Пока всё, пишу поздно, после представления. Умаялся с лошадями за день.