Я удивилась, как он сумел отыскать в темноте подходящее «местечко». Но спорить не стала, отправилась за Шиханом.

– Сухую б растопку найти, – сказал Маркел, когда мы приблизились к скоплению больших камней. Под ними угадывалось что-то вроде грота.

Задрав куртку, я вытащила из-за ремня несколько кусков бересты. В отличие от золота, в табак она не превратилась.

– Вот, как раз из лабаза, – с гордостью произнесла я. – Так что не сказки я вам рассказывала.

Старики не ответили. Маркел тут же сложил шалашиком несколько веток, которые нашлись под камнями, подсунул под них бересту, и уже через минуту заиграло-затрещало пламя, заплясали тени, а я протянула руки к огню, чувствуя, как тепло обволакивает, согревает, да и душа у меня тоже почти оттаяла.

Шихан тем временем ушел в темноту, следом раздались удары топора, и вскоре он вернулся с огромной охапкой пихтовых лап. Я разложила их в гроте. Там было тесновато, но лучше спать в тесноте, чем под открытым небом. Шихан еще пару раз сходил за лапником. Постель получилось высокой, мягкой, а когда я накрыла ее сверху плащ-палаткой, которую дед достал из вещмешка, то ложе вышло хоть куда! Вдруг страшно захотелось спать, но есть мне хотелось не меньше. К тому же я понимала: нужно высушить одежду и обувь, иначе ночью замерзну намного сильнее, тогда простуда обеспечена. А болеть мне не полагалось.

Деды суетились возле костра. Дело у них спорилось. В подвешенном над огнем котелке варился таежный суп. Маркел покрошил в воду вяленое мясо, крупно порезал с пяток картофелин, сыпанул сухих травок. Запах разлился просто необыкновенный! Я сглотнула слюну, а дед уже колдовал над вторым котелком. Бросил в него несколько веточек смородины и отставил в сторону, чтобы чай настоялся как следует.

– Прошу, гости дорогие, к столу! – И забренчал железными мисками и кружками, которые достал из «сидора».

* * *

Костер отбрасывал пламя в черное небо. Я развесила для просушки куртку и носки, вытащила стельки, расшнуровала ботинки и поставила их ближе к огню. Шихан одолжил мне чистые портянки. В них было по-домашнему тепло и уютно. Мы сидели рядком на длинном чурбаке, который Маркел отыскал в камнях, пили чай и молчали, пока я вновь не затронула больную для меня тему.

– Одного не пойму, – сказала я, отставив пустую кружку, – как могла принять табак за золото. Я ж его руками собирала. И ни разу не чихнула. Ерунда какая-то!

– Значитца, не твой это клад был, – подал голос Маркел. – Это ведь такое дело: не то слово скажешь, и нет ничего. В труху превратится или в черепки битые. Клад вообще не всякому дается. Тут уж слово особое нужно знать или молитву читать «Отче наш» сорок сороков. А еще он тяготы несет. Сегодня сладко ешь и мягко спишь, а завтра снова полный шиш. А бывало и страшнее. Золото возьмет бедолага, да и сам не рад: и месяца не пройдет, как вся семья сподряд вымрет.

– Уймись, Маркел! – оборвал его Шихан. И, с аппетитом зевнув, перекрестил рот. – Спать пора. Завтра по заре вставать!

– Подожди, дед Игнат, – остановила я Шихана, – вспомни, как ты мозги нам заправлял в избушке про клады заповедные? А сейчас что, не нравится?

– Та пусть брешет, коли не лень, – сердито бросил Шихан. – И охота тебе слушать?

– Тебя же слушала, – огрызнулась я и снова обратилась к Маркелу: – Что-то не замечала я у тебя тяги к кладоискательству.

– Так какие твои годы? – ухмыльнулся Маркел в сивые усы и запустил пятерню под солдатскую шапку-ушанку. – Тебя и в зачине не было, когда я мары копал, могильные курганы, так скажем. Где-то в пятьдесят третьем к артели пристал. Золото бергалы[5]мыли в тайге. Только не к душе мне это пришлось. Так и смотри, чтоб за кроху золота кто не порешил. А потом старик один – он давно золотишком баловался, только остарел совсем – решил от энтого дела отойти и меня с собой позвал. Дескать, были у него на примете мары, где еще никто не копал. Ушли мы рано, до росы, чтоб не прознали, куда двинулись. Вот и вывел меня дедок через месяц в те места заповедные. А пока шли, вечерами он все сказки-побаски рассказывал, что, мол, в курганах энтих древних и деньги золотые можно найти, и прочие дорогие вещи. Эти клады не опасны, около них нет чертовщины, а если при которых и есть, то самая малость, одной воскресной молитвы достаточно, чтобы оборониться. Молод я тогда был, в голове ветер гулял, думал без труда разбогатеть. Но только дошли мы до места, дед мой, то ли от усталости, то ли от болезни какой, дух испустил. И остался я один-одинешенек. Не бросать же начатое, притом хитростям кое-каким он все-таки меня обучил. Принялся я за это дело усердно…

– Маркел, – окликнул его дед Игнат, – не забивай девчонке голову! И ты, Марья, чепуху поменьше слушай!

– Пусть рассказывает, – отмахнулась я. – Все ночь быстрее пройдет!

– Одно слово, – продолжал как ни в чем не бывало Маркел, – изрыл-ископал я маров довольно, но ни черта не нашел путного, кроме человечьих костей, битых кувшинов, ржавых копьянок[6]да разной, с позволения сказать, фунды, ни к чему для нашего брата негодной. Только не знал я, что не будет фарта, не откроется ценный клад, если берешь всякую мелочовку. А еще счастье не любит жадных. И болтливых тоже. Не зря говорят: «Нашел – молчи, потерял – молчи».

– Маркел, – снова подал голос Шихан. Он достал найденный мной кисет и уже свернул приличных размеров самокрутку. – Запалим Машиного самосада, да на боковую. Вишь, у девки глаза слипаются!

– Не хочу я спать, – с досадой отмахнулась я. – Не мешай! – И заторопила Маркела: – Давай, рассказывай. Так и не нашел своего богатства?

– Было, да однажды всего, – дед перекрестился на огонь. – И не все удалось взять. То ли сам поспешил, то ли заклятье какое на том кладе лежало. Работал я тогда скотником на втором отделении Макаровского совхоза. Как-то шел полем, не дошел-то версты полторы до деревни, решил перекусить чем бог послал. Присел на холмушечку и вижу, рядом суслик столбиком стоит. Отщипнул я кусочек калача и бросил ему. Суслик схватил и скрылся в нору. Через минуту или две гляжу – тихонько выкатывает из норы вместе с песком серебряную копеечку, за ней другую, третью, четвертую… За полчаса накатал целую горсть. Сотворил я молитву, сгреб их и пошел домой как ни в чем не бывало.

Шихан подбросил дров в костер и повесил над огнем котелок с чистой водой. Маркел полез в кисет и принялся медленно сворачивать самокрутку. Я терпеливо ждала, пока он справится с «козьей ножкой». Наконец, дед неторопливо затянулся, выпустил через нос струйку дыма и так же неспешно заговорил:

– Со следующей ночи принялся я раскапывать курган. Сряду три ночи работал, от вечерней до утренней зари. Дорылся до свода из листвяга. Но что под сводом-то? Вот запятая! Разломал я его: а там вход вроде норы. Ну, прополз я по норе – смотрю, а там стена еще одна – каменная. Нажал на нее, а потолок стал осыпаться, рушиться. Выбрался я оттуда от греха подальше. И взять не взял ничего путного. А серебряные копеечки, что суслик накатал из норы, променял на корову Кильдибеку, местному дархану[7]. Копеечки те были не круглые, а продолговатые, на иных и слова были видны, но не наши, а какие-то мудреные, с закорючками.