человек сидят на скамье подсудимых, кто в рваном кожухе, кто с соломой в бороде от грязной тюремной подстилки. С бесконечной тоской в душе они слушают, как петля за петлей на них накидываются выдуманные, нелепые обвинения, и сердца у них холодеют. Опустив голову, бессильные, юридически не осведомленные и неграмотные, не умеющие разобраться в сложном и нагроможденном на них ловкими шулерами обвинительном материале «следственного производства», они сидят, ожидая последнего удара, как вол обуха. Воля их к сопротивлению и самозащите уже сломлена в стадии предварительного следствия, внезапным ночным арестом, злобными угрозами озверелых следователей, смрадом, завшивленностью, грязью, голодом и жаждой в переполненной тюремной камере, тыканьем нагана в лицо при мучительных ночных допросах, а зачастую и жестокими побоями. В стадии предварительного следствия они подписали готовый печатный бланк о том, что следственное производство им предъявлено для ознакомления и ходатайств они никаких не имеют. В суд они поданы уже в обработанном виде.

За спиной у них целый оперативный сельскохозяйственный год со всеми навязанными им свыше невыполнимыми планами, составленными в канцеляриях и в партийных кабинетах, начиная от Москвы и кончая районом: по полеводству, животноводству, коневодству, овцеводству, садоводству, по птичникам, свинарникам и прочим видам сельского хозяйства. Возражения против реальности планов приравниваются к открытому срыву и саботажу мероприятий партии и правительства, и они должны покорно принять все приказы и директивы, зачастую вредительские по своей сельскохозяйственной невежественности: так, у них в колхозе уже третий год сеют пшеницу по пшенице, причем урожай падает, а задание по хлебопоставке увеличивается.

На тягостных общих собраниях им рассказывают басни о планах, преподанных в этом году колхозу, в результате которых каждый колхозник получит по 10 руб. деньгами на трудодень и по 10 килограммов одной пшеницы, не считая другого зерна.

Однако кончается год, и косточка на бухгалтерских счетах показала, что на трудодень падает только по 8 копеек и по четверти фунта пшеницы. Тогда те же самые уполномоченные начинают упрекать крестьян, грозить им и издеваться над ними: «Ныне вы сами себе хозяева, плохо работали – плохая и получка». А вот теперь их же еще и судят.

А когда-то они трудились на земле, и природа вознаграждала их труд. Они добывали, промышляли, продавали гулевой скот и хлеб и покупали на веселых ярмарках фуры, сбрую, домашний обиход. Лавки ломились от товаров, и купцы с поклоном зазывали каждый к себе. Всякий приплод от коровы, кобылицы или свиньи встречался всей семьей с радостью. Кур не считали, и наседки сами приводили цыплят из зарослей крапивы или из-под кизяков, сложенных пирамидой для просушки. С наступлением весны хата запиралась на замок, и вся семья с коровой и курами выезжала в степь, в летний курень. На вечерних зорях степь оглашалась долго не смолкающими песнями, веселая, здоровая молодежь танцевала, гуляла, но чуть поднимается солнышко – все на работе. В станицу приезжали лишь в субботу на воскресенье, привозили арбузы, масло, кислое молоко и пр. на базар. Заходили в церковь поставить свечку и обменяться добрым словом с родными и друзьями. Базар сообщал все новости и цены. Разговаривали друг с другом степенно, каждый пользовался уважением в своем кругу, и на «вы» обращались не только к посторонним, но и дети к родителям.

К 1 октября – праздник Покрова святой Богородицы – все работы закончены, все убрано и привезено домой «в срок и без потерь», земля вспахана под озимое, скот гуляет по степи. Хозяева будут отдыхать всю зиму. Начинаются свадьбы, гулянки. Батраки и поденщицы получили расчет, о котором они теперь с тоской вспоминают в колхозе. Проезжает по станице нищий «старец» на белой старенькой лошадке, запряженной в телегу. У передней грядки стоит икона, перед иконой свеча. Сзади иконы подвешен колокольчик. Он подъезжает к хате и звонит. Хозяйка выносит ему сала, сыплет в мешок белой муки, а также и пшенички, тяжелой, как золото, и овсеца для лошади. Он собирает столько, что передовому ударнику в колхозе не снилось. Ныне все ограблено, лошади сведены со двора, в закромах ни зернышка, на дворе хоть шаром покати. Магазины и лавки пустые, а бывший вольный хлебопашец с ржавой консервной банкой стоит в очереди у колхозной кладовой, ожидая получения четверти фунта постного масла авансом в счет трудодней. А вот теперь, и того хуже, сидит с поникшей головой на скамье, а за судейским столом – человек, ограбивший его до нитки. Судят честных тружеников, на которых надели хомут и не только стегают кнутом, но и предают смерти.

Наконец, суд удаляется на совещание. Начинаются для обвиняемых страшные минуты ожидания, для защитника – подчас разрешение и его участи. Через какое-то время раздается возглас: «Встать, суд идет!»

Барбос с отвислыми толстыми щеками и с оловянными глазами, освещаемый снизу зловещим светом гаснущей лампы, охрипшим баритоном оглашает, стоя, приговор. В зале никто не шелохнется. Толпа, вытянув шеи, насторожила слух. Руки у барбоса дрожат – но не от волнения: этими руками он убил своего отца выстрелом из дробового ружья в грудь во время религиозного спора, был судим, но оправдан, как действовавший в состоянии необходимой обороны, ибо, по советскому закону, «необходимая оборона» допускается также и для защиты интересов государства, а религия противоречит этим интересам. Руки у него дрожат от злобы, он озверел при составлении приговора, видно, что он ненавидит обвиняемых за совершенные ими злодеяния перед «государством трудящихся». Семь членов правления и бухгалтер приговорены к расстрелу, остальные – к десятилетней ссылке в отдаленные местности СССР. На подачу кассационной жалобы давалось 72 часа.

Как только раздались слова барбоса «к расстрелу», конвойный красный офицер топнул ногой, и мгновенно как из-под земли вокруг обвиняемых выросли красноармейцы в буденовках с винтовками в руках, и над поникшими головами осужденных в жуткой полутьме конвой, подняв ружья, наклонил веером штыки. Это было сделано трагически театрально, и стальная щетина придавила вниз осужденных. Толпа шарахнулась к выходу, поднялись вопли, крики, плач. Слышен был отчаянный возглас: «Прощайте, братцы, последние часочки наступили!» Чекисты тут же набросились в темноте на своих жертв и начали скручивать и связывать им за спиной руки и локти. Но чем же вязать, когда веревки нигде не купишь и не достанешь? Пошло в ход все: отрывали рукава на рубашках и скручивали из них жгуты, снимали с жертв «очкуры». Кое-какие обрывки веревок принесены были, видимо, из стансовета.

На улице уже ждал, громыхая мотором, грузовик. Не открывая бортов, осужденных за ноги и за голову побросали в кузов, как дрова. Машина рванула и умчалась в бесконечную темноту ночи.

Глава 20. Еще одно дело

Года за