Голод подкрадывался постепенно. Это был не тот голод, который описан где-нибудь у Кнута Гамсуна, когда человек может на любой городской свалке получить если не первоклассные продукты, то во всяком случае приличный обед и, конечно, с хлебом. Это был «смертельный голод», безысходность которого заключается в том, что вы не имеете не только ничего съестного, но сознаете, что нигде и никак не можете его достать и что вас ждет истощение и ужасный конец.

Раз я шел по безлюдной улице, точнее – тропинке, заросшей бурьяном. Какой-то умирающий от голода человек попросил меня помочь ему встать. Я прошел мимо, так как боялся, что он обхватит меня и мы вместе уже не поднимемся с земли. На базаре лежали умирающие и мертвые. Целые кварталы вымерли, хаты были развалены, улицы заросли кустами акации и бурьяном. Люди ползли и кое-как плелись на кладбище, чтобы умереть там под крестами. На площади перед стансоветом умирающие лежали в бурьяне и взывали о помощи. Но стансовет остался к ним глух. По вечерам все боялись выходить из хат, так как можно было стать жертвой охотников за человеческим мясом.

«Клиническая картина» голода такова: сначала, когда человек еще движется, он добывает и ест всякие суррогаты: толчет кору с деревьев, траву, сушеные дикие груши, ест молодые побеги осоки, полевой чеснок, зловонную черемшу, земляную грушу, растущую в диком виде (топинамбур) и, видимо от недостатка витаминов, начинает распухать: лицо увеличивается и становится подобным полной луне, под глазами громадные мешки-отеки, руки в кистях и на пальцах как будто перетянуты ниткой. Все тело становится грузным и с него течет вода: когда какая-нибудь босая женщина стоит на базаре, после нее остается на земле два мокрых следа ног. Затем наступает второй период истощения, когда человек быстро худеет, кожа приобретает коричневый цвет, черты лица резко заостряются и глаза горят воспаленным огнем. В эти моменты он опасен: он может с отчаянием и последним остатком сил потянуться к вам и откусить часть вашего тела… Затем человек угасает.

Как семьи пчел умирают к весне, если злой и хищный хозяин не оставляет им запаса меда, так вымирали целые колхозные семьи. Тогда были организованы колхозные «санитарные» бригады для собирания мертвецов по хатам. Бригады проезжали по улицам, заглядывали в дома и вытаскивали трупы на подводу, а умирающие дожидались своей очереди. В детских домах и яслях трупами детей набивали мешки и наваливали так же на подводу. Но большинство лошадей вскоре передохло, и тогда бригады эти стали пешими. На кладбищах были вырыты большие братские ямы, куда сваливали трупы. Ямы эти не закапывались, пока могила не заполнялась доверху.

Мне пришлось однажды в это время проходить пешком через когда-то богатейшую станицу Дондуковскую, снабжавшую хлебом не только внутренний рынок, но и отправлявшую хлеб за границу, как и большинство кубанских станиц. Дорогу мне пересекла похоронная процессия: два еще живых, но истощенных до крайности человека с трудом, нагнувшись и перекинув веревки через плечи, тащили привязанного за ноги умершего. Это были кожа и кости. Он был босой, в портках и рубашке, она задралась и волочилась за ним по пыли и кочкам. Они доволокли его до края могилы на кладбище, отвязали веревки и с грубой руганью спихнули ногами в открытую «братскую могилу». Это было «последнее надгробное рыданье».

В то время процветали так называемые голодные кражи. Например, колхозный возчик из станицы Рязанской, везя зерно на ссыпку в счет хлебопоставки, спрятал по дороге в кустах мешок пшеницы с целью присвоить ее. Кражу обнаружили и приговорили колхозника к смерти. В станице Гиагинской четыре парня везли комбикорм, т. е. смесь отрубей, молотой люцерны, макухи, мучной пыли и т. п. для скота. По дороге они ели его пригоршнями, а затем похитили каждый со своей подводы примерно по пуду этой смеси. Всем им был вынесен смертный приговор.

Бывший священник станицы Белореченской, идя по дороге, срывал колосья пшеницы и, перетирая в ладонях, ел. В карманах у него во время обыска колхозный объездчик, комсомолец, также обнаружил колоски. Священник получил десять лет. На прокурорском языке такие похитители назывались парикмахерами: стригут колоски.

В станице Некрасовской исчез медный котел для варки пищи в степи. Подозрение в краже пало на бригадира, и он заплатил за это своей жизнью. (А несколько позже, во время пахоты, котел нашелся). Хотя это не голодная кража, но интересный случай, образец применения декрета от 7 августа и поучительный пример советского правосудия.

Рядовая колхозница из станицы Петропавловской набрала себе в фартук чесноку с колхозного огорода – 10 лет.

Я ехал однажды с судьей на тачанке. Дорога шла между двумя стенами тощей колхозной кукурузы. Вдруг слева открылся баштан: крупные арбузы лежали около самой дороги. Судья Филиппов промолвил: «Добрые арбузы, надо один взять на дорогу». Кучер остановил лошадей, а судья соскочил с тачанки и выбрал арбуз побольше. Лошади тронули. Кража колхозного имущества была совершена.

В это время мы увидели, что к нам бежит со стороны баштана старик с седой бородой – колхозный караульщик. Стало всем ясно, что он был вооружен не только палкой, но и декретом от 7 августа, карающим смертью, а в случае смягчающих обстоятельств – 10 годами. Здесь были два отягчающих обстоятельства: член партии и судья. Кучер был тоже членом партии. Я его знал хорошо. По его словам и выражениям можно было судить, что он из «уркачей». Мужик он был ловкий и оборотистый: кукуруза, ячмень, овес для лошадей стансовета проходили через его руки, а это ценнее власти и золота при страшном народном голоде.

Увидав надвигающуюся катастрофу, он начал кричать караульщику:

– Поспешай, поспешай, старина, нам некогда тебя дожидаться, а то уедем, не заплативши. Вы, товарищ судья, дайте ему за арбуз, как на базаре, мы, мол, покупатели, а не воры.

Караульщик подошел вплотную, взглянул на арбуз, лежавший в тачанке, оперся грудью на палку и спросил:

– А кто ж вы будете, милые люди, и как с вами этот грех случился?

Однако судья сразу «взял его на басы», всучил ему деньги и приказал, чтобы правление колхоза выслало ему квитанцию в уплате денег.

– А если присвоишь, судить буду.

И тачанка покатила.

Вот этот самый судья в эту же поездку и присудил колхозницу к 10 годам каторги за чеснок с колхозного огорода.

В какой-то момент появились «зеленые» – в зарослях, в камышах, в подсолнухах. Одетые в рванье и вооруженные обрезами, они разводили костры невдалеке от дороги и варили себе пищу. Это были агенты ГПУ, вылавливающие неустойчивый элемент. Населению, впрочем, это было известно. Вместе с тем в станице начались