разлагающегося трупа. Я открыл дверь в следующую комнату, где жили хозяева дома, хлеборобы: симпатичнейший старичок и милая, всегда приветливая его жена-старушка. На полу лежал в лохмотьях мертвый человек, и на исхудалое и искаженное до ужаса лицо мертвеца через тусклое окно падали лучи утреннего солнца. Я попятился назад, но услышал, что кто-то детским тоненьким голосом или, скорее, писком произнес, останавливаясь после каждого слова: «Хоть бы огурчика солененького…» Это была приветливая, всегда милая, чистенько одетая Дарья Ивановна. Она лежала также на полу, в грязи и рванье. Я как раз вез из Армавира домой несколько соленых огурцов. Я положил около нее две штуки на газетный лист, поставил около нее кружку с водой и открыл окно, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить страдания умирающей.

Проходя днем по дороге домой через станицу Петропавловскую, я зашел раз в станичный совет. Там было какое-то смятение и толпилось несколько человек. Из рассказов я понял, что женщина, мучимая голодом и жаждавшая поесть жареной печенки, зарезала свою восьмилетнюю девочку, разделала ее, как поросенка, на столе: ручки, ножки, головку, – вынула печенку и стала ее жарить на сковороде. Кто-то это увидел, прибежали из стансовета, арестовали ее и под конвоем с револьверами привели в станичный совет, а она по дороге грызла еще не дожаренную печенку.

Через некоторое время я подал следователю прошение от имени матери, прося его направить дочь-убийцу в психиатрическую лечебницу, так как преступление совершено несомненно в состоянии умопомрачения. Следователь на это ответил: «Мы следствия по делам о людоедстве не производим. Ваше заявление я направил в соответствующие органы, где ее несомненно вылечат». В дальнейшем я узнал, что «лечение» людоедов производилось все в том же НКВД.

Но откуда же берут «человечину», чтобы торговать ею? На этот вопрос я получил на армавирском базаре такой ответ: «Что ты, малохольный? Или из Москвы приехал? Не видишь разве, что кругом мертвяки лежат? А то бывает, что „пришьют“ доходягу, – вот тебе и парная говядинка».

Глава 22. Мой самый высший гонорар

Жизнь в станице стала невыносимой и с материальной, и с нравственной стороны. Кроме того, отношения с районным прокурором и местным народным судьей, беспробудным пьяницей, стали весьма тяжелыми. Мы с женой, обсудив положение, решили переехать в город.

Как-то, когда мы сидели за скудным вечерним чаем из сушеных стеблей малины, неожиданно пришел помощник начальника милиции. Он сел к столу и сказал:

– Вас вызывают в милицию.

Жена невольно спросила:

– Муж мой арестован?

– Да, – ответил милиционер равнодушно, – но вы не беспокойтесь, допивайте чай, я подожду.

Мы вышли в соседнюю комнату «собрать мне вещи» и как-то одновременно опустились на колени, прося друг у друга прощения за те невольные обиды, которые мы причинили друг другу за долгое наше супружество, и обнялись, расставаясь перед неизвестным будущим.

Меня посадили в бывший магазин, уже довольно плотно заполненный обывателями, в подвале его было совсем полно. Контингент арестованных состоял главным образом из «беглых» и «проверяемых», а также из уже осужденных. Везде на дорогах стояли заградительные отряды, которые и давали богатый материал. Никакого постановления об аресте мне предъявлено не было, так как я был не «арестован», а «задержан» по распоряжению из района. Когда вас арестовывают, вам обязаны предъявить постановление следователя, а когда задерживают, то постановления не требуется. Правда, закона такого нет, но такова практика. Просто по телефону: задержать такого-то и направить в мое распоряжение.

Утром нас, партию из пяти мужчин и пяти женщин, погнали в район. Когда мы прошли заградительный пост, сопровождавший нас единственный конвоир, крестьянин, сказал, что, ослабленный голодом, нести винтовку дальше не может, и мы должны были нести ее по очереди. Мы медленно брели. Бежать не было сил, да и куда бежать без денег и без документов – в лапы первому же заградительному отряду?

По дороге я взял у конвоира пакеты с делами и просмотрел, кто куда направляется. Оказалось – все в ГПУ, но на моем пакете значилось: «Народному следователю района». Я готов был закричать от счастья: «Ура! Я уголовный». И на душе у меня стало легко: значит, я не политический, а «бытовик», «уркач». Я тотчас написал записку и со встретившейся женой своего клиента, сидящего также в тюрьме, переслал домой. 36 километров мы шли два дня.

Когда меня посадили в бывший магазин, я понял внутреннее устройство человека: я ощущал ясно пределы и границы моего сердца, я чувствовал свою аорту, будто сам держал ее в руках, я чувствовал пульсацию в каждом члене моего тела и слышал, как кровь с легким шумом бежит по сосудам. Но как только я понял, что я «уголовник», я немного успокоился.

Тюрьма, в которую посадили меня, была тюрьмой сельской. В комнате размером в половину автобуса нас находилось 60 человек. Спал я под нарами, моментально завшивел, «заблохател» и «заклоповел» и, вылезая на рассвете из-под нар, переползал через трупы умерших за ночь. На 60 человек нам давали в день шесть кусочков черного хлеба, каждый размером в спичечный коробок, больше ничего. Районный центр имел много разных арестных помещений – разных складов, магазинов и т. п.; моя же тюрьма была ветхим домом бывшего кожевника, в одной из его комнат мы и сидели. Пол постоянно был мокрый от переполненной деревянной «параши», издававшей нестерпимое зловоние. И люди дрались за право вынести ее и подышать свежим воздухом.

Четыре кукурузные лепешки и десяток рыбок-«чернопузиков», взятых мною из дома, подходили к концу. Я положительно умирал от голода, как вдруг получил сказочный гонорар за написание кассационной жалобы. Это был «самый большой» гонорар за всю мою адвокатскую работу – он спас мне жизнь.

В нашу камеру посадили «сына кулака, пролезшего в колхоз». Он был приговорен к смерти. Вина его заключалась в том, что он вместе с другими колхозниками дорезал издыхающую, а может быть, и уже и сдохшую от истощения лошадь и участвовал в расхищении мяса и костей. Это было одно из «удачных» моих дел: смерть была заменена ему десятью годами, но, судя по его состоянию здоровья, он не дожил и до лагеря.

За мою работу он дал мне три вареных картошки, большую печеную красную свеклу и три соленых огурца. Держа этот ценный дар в руках, я вспомнил Дарью Ивановну и произнес про себя: «Рука дающего не оскудеет».

Мне было предъявлено обвинение в том, что я получил с одного клиента 50 руб., а выдал квитанцию, по которой адвокаты платили налог, лишь на 25 руб. Я объяснил, что я получил 25 рублей за работу, а 25 рублей – на расходы по поездке: железная дорога, гостиница и пр. путевые расходы. Клиент, допрошенный следователем, подтвердил это. Второе