Когда подчас река выходит из берегов и выплескивает за свои обычные пределы слишком обильную воду, то ее отражает стена, под которой она вынуждена течь. Тогда она поворачивает вспять, и волна, которую несет с собой прежнее течение, принимает в свои объятья отраженную волну. Однако, допущенная в аббатство – в той мере, в какой ей это позволяет стена, исполняющая роль привратника, – река бурно устремляется в мельницу, где она сразу же принимается за дело, приводя в движение колеса для того, чтобы молоть тяжелыми жерновами пшеницу или трясти решето, которое отделяет муку от отрубей. И вот уже в соседнем здании она наполняет котел для варки пива и отдается огню, который кипятит воду, дабы изготовить напиток дня монахов. Если виноградник ответил на заботу виноградаря дурным ответом бесплодия или же кровь грозди оказалась негодной, нужно заменить ее дочерью колоса. Но и после этого река не считает себя свободной. Ее зовут к себе стоящие подле мельницы сукновальни. Она уже была занята на мельнице приготовлением пищи для братьев; есть, стало быть, резон потребовать, чтобы она позаботилась и об их одежде. Она не спорит и ни от чего не отказывается. Она попеременно поднимает и опускает тяжелые бабы, или, если угодно, молоты, а еще лучше сказать, деревянные ноги (ибо это слово более точно выражает характер работы сукновалов), и сберегает сукновалам много сил.

О мой Бог! Какое утешение даруешь Ты своим бедным слугам, дабы их не угнетала великая печаль! Как облегчаешь Ты муки детей своих, пребывающих в раскаянии, и как избавляешь их от лишних тягот труда! Сколько бы лошадей надрывалось, сколько бы людей утомляли свои руки в работах, которые делает для нас без всякого труда с нашей стороны эта столь милостивая река, которой мы обязаны и нашей одеждой, и нашим пропитанием. Она объединяет свои усилия с нашими и, перенеся все тяготы жаркого дня, ждет от нас лишь одну награду за свой тяжелый труд: чтобы ей позволили свободно удалиться после того, как она старательно сделала все, что от нее требовали. Заставив стремительно вращаться множество быстрых колес, она вся покрывается пеной, словно ее саму перемололи, и ее течение становится более вялым. Покинув сукновальню, она устремляется в дубильную мастерскую, где выказывает столь же живости, сколь и тщания, дабы изготовить материал, необходимый для обуви братьев. Потом она разделяется на множество мелких рукавов и посещает в своем услужливом течении различные заведения, проворно разыскивая те, что имеют в ней нужду. Идет ли речь о том, чтобы печь, просеивать, вращать, дробить, орошать, поднимать или молоть, – везде она предлагает свою помощь и никогда в ней не отказывает…»

– Скажи еще раз, кто написал этот чудесный гимн машинам?

Патрик закрыл книгу и вновь открыл ее на главной странице.

– Какой-то монах из Клерво. Но почему ты все эти мельницы и прочее называешь машинами? Ведь известно, что это слово применимо более к военным механизмам. Всяким там «онаграм», «мангонно», «требюше» и «скорпионам»[41], а также к штурмовым башням.

– Я знаю, что machanici от времен последних дней древнего мира и по сей день называют людей, которые строят и приводят в действия эти оборонительные и осадные механизмы. Но в дни мира эти люди придумывают хитроумные, полезные для жизни устройства. В прошлые века их было больше, чем в наши дни. Так почему все эти мельницы, дробилки, трепалки и прочее не называть одним словом – машины? Ведь мы никогда не узнаем имен тех, кто придумал и построил то, что приносит пользу и облегчает труд. А так назовем ремеслом тех, кто жил ради этого ремесла.

– Ну, не знаю, Гудо. Тебе это понятнее. Вот только я думаю, если бы у этого городишки была такая речушка, а на ней все эти, как ты говоришь, машины, то уж очень скоро все горожане сгибались бы от огромных кошелей с серебром и золотом.

– Для города этого недостаточно, – после долгого молчания ответил палач. – А вот если бы на такой речушке поставить лесопильню с особыми машинами… Ведь леса сколько угодно, но много ли его обработаешь топором и заступом? Да еще короткими пилами.

– А ты смог бы сделать такие машины для леса?

– Зачем это мне? Я для этого города – палач. Да и много денег нужно для такого дела. Хотя… Тогда балки можно было бы делать быстро и большой длины. А это дорогой товар. И доски – тонкие и ровные по ширине. Вот только… Выбрось это из головы. Давай задувай свечи и пойдем отсюда. Бюргермейстер разрешил читать книги архива при свете дня и во время, когда город не требует выполнения наших обязанностей. А мы…

– Так ведь свечи-то наши, – засмеялся Патрик.

– Это верно. Но сегодня понедельник и нужно собрать налог со старой Ванды. Как там?

Патрик вновь засмеялся.

– Вот уже два месяца, как девки друг другу – родные сестры, а старая Ванда им – мать.

– Глупые женщины. Почему бы женщинам не быть сестрами? Им бы помогать друг другу. Ведь женщинам много тяжелее, чем мужчинам.

– А всем мужчинам стать братьями. Вот было бы смешно. А еще смешнее, что братья будут ублажать сестер. Все вокруг братья и сестры. Потеха! Церкви это вряд ли бы понравилось. Что полагается за кровосмешение?

– Ты вор. И это грех. Тебе отрубить руки – и больше не будет вреда никому. А кровосмешение – это великий грех. И этот грех ляжет на многие поколения кровосмесителей. Пожалуй, тут без костра не обошлось бы.

– Тогда бы у тебя была работа и днем и ночью. Палач Гудо стал бы самым богатым человеком в городе. Да и во всей Священной империи. Ну, если так строго, то и сейчас можно выжечь половину селян, да и в городах бы народу поубавилось. Хорошо, что женщины завидуют друг другу, а мужчины в каждом готовы увидеть врага. Пусть так будет и дальше.

– Пусть, – согласился палач и даже выдавил из себя нечто похожее на смех. – Пошли…

Дверь за мужчинами захлопнулась.

В дальнем темном углу архива, под самым потолком, медленно встал на место небольшой камень.

Закрыв слуховое окно, Венцель Марцел мысленно поблагодарил отца, мудростью которого было придумано и сделано это устройство для подслушивания.

Бюргермейстер задумчиво потер свой бритый – во спасение лица от вшей – подбородок и, усевшись на лавку, налил себе вина.

* * *

Венцель Марцел с нетерпением всматривался в маленькое стеклянное окошко своей спальни.

Он уже давно проснулся и успел с полдюжины раз перевернуться на правый, а затем на левый бок. Эта карусель ему надоела, и он сел на краешек кровати, сунув ноги, обтянутые толстыми шерстяными носками, в разношенные войлочные полусапожки. Завернувшись поплотнее в пуховое одеяло, бюргермейстер сосредоточил свой взгляд на поблескивающем стеклом окне.

Вот-вот оно должно посереть, и тогда можно будет разбудить служанку Хейлу, да и, пожалуй, дочь. Приготовить к обеду нужно много и обильно. А Эльва поможет. Она послушная дочь. Ей не привыкать работать руками. И в кухне она часто помогает Хейле. А все для того, чтобы порадовать отца вкуснятиной, сделанной ее собственными стараниями.