Таким образом, Александр Павлович был не просто официально объявлен наследником престола, но и получил законодательно оформленные гарантии своего положения — то, чем не обладал ни один наследник престола после царевича Алексея. Более того, император начинает привлекать наследника к решению вопросов гражданского и военного управления. Великий князь занимал должности первого санкт-петербургского военного губернатора, шефа Лейб-гвардии Семёновского полка, инспектора по кавалерии и пехоте санкт-петербургской и финляндских дивизий (в то время дивизия — аналог военного округа — А.М.), а также председательствовал в Военном департаменте. Цесаревич возглавляет также несколько комиссий, созданных для решения экономических и административных проблем, а с 1799 года стал членом Сената. 1 декабря того же года Павел делает сына и членом Императорского совета. Впоследствии Александр жаловался, что в павловское время «выполнял обязанности унтер-офицера». Однако ни один наследник российского престола до него не был наделён столь большими полномочиями и не занимал столь многих и столь важных должностей.

Личные же отношения отца и сына, что называется, не сложились. Сохранившаяся переписка не несёт в себе ни грамма родственной теплоты. Обращение — либо официальный титул, либо по имени-отчеству. Александр отца побаивался, а тот не сделал ничего, чтобы этот страх разрушить. Будучи лишённым возможности наладить отношения с сыном в детстве, Павел, кажется, и не пытался сделать это потом. Ему, по-видимому, казалось, достаточным быть императором, уважающим наследника престола, строить отношения на уровне служебных отношений. «Любезный сын» — был для него лишь одним из титулов Александра. Здесь форма полностью выхолостила содержание.

В этом аспекте показательна история, которую часто любят приводить в книгах для иллюстрации отношений отца и сына. Как-то раз император Павел, зайдя в комнату к сыну, обнаружил на его столе книгу из римской истории, открытую на странице, где описывались деяния Брута. Вернувшись к себе, он велел слуге отнести наследнику «Историю Петра Великого», открытую на странице о деле царевича Алексея.

Не столь уж важно, имел ли место подобный случай в действительности, скорее всего, нет, но важно, что в этом историческом анекдоте родственные отношения между Александром и Павлом даны лишь в виде намёка, а на первом плане — отношения двух политиков. И эти политики постепенно занимали всё более враждебные позиции.

Император Павел вступил на престол, остро осознавая недостатки екатерининского правления, и с первых же дней начал решительно наводить в государстве порядок. Многие из предпринятых им мер были полезны и заслужили одобрение если не современников, то историков — восстановление права всех подданных обращаться непосредственно к императору, ограничение барщины, беспощадная борьба с казнокрадством и махинациями, введение в армии нового устава, основанного на передовых достижениях европейской военной науки. Но многое сразу же вызвало и общее отторжение. Например, бесконечная мелочная регламентация всего и вся не только для армии или чиновников, но и для всех подданных империи. Запрет отдельных элементов одежды (круглых шляп, фраков, сапог с отворотами на французский манер, жилетов, длинных панталон). Регламентация быта подданных, причём регламентация мелочная, — сколько блюд нужно иметь на обед и в каком часу обедать. Новые правила приветствия императора встречными на улице. Всё это не было прихотью самодура или показателем психического нездоровья государя. Нет, за всем этим стояло желание Павла Петровича, с одной стороны, облагодетельствовать всех и вся, а с другой — не дать революционным идеям ни малейшего шанса проникнуть в русское общество, хотя бы через подражание французской моде.

При этом меры Павла Петровича в отношении одежды были своеобразным ответом на политику, проводимую в этой области французской революцией. Революционеры придавали вопросу одежды большое значение, даже самоназванием наиболее активной их части стало слово «санкюлоты», то есть носящие длинные штаны, в противовес «аристократам», носившим обыкновенные для того времени короткие панталоны с чулками. Революция отменила ношение париков, косичек, пудрение волос, потому что видела во всём этом признаки «старого порядка», «аристократии».

Но разница между революционной Францией и традиционалистской Россией заключалась в том, что если революция была властью диктаторской, насильственной, а в отдельных проявлениях и тоталитарной, то власть русского царя таковой не была. Вопреки мнению многих своих подданных, Павел не был тираном, или, говоря современным языком, диктатором.

Как отмечает современный биограф императора А.М. Песков, «дело было в том, что Павел Первый не был Петром Первым: он был слишком непоследователен в казнях и милостях. Он слишком легко и сердечно прощал тех, кого сам недавно обидел. Если бы он отправлял под арест и в отставку навечно, то у трона бы остались в конце концов только трепетные исполнители, не помышляющие ни о чём, кроме как о способах снискать милость императора истреблением конкурентов… Павел унаследовал от прадеда только истерический нрав, а звероподобной беспощадности не унаследовал: никто из его приближённых не был казнён раз и навсегда, публично и насмерть».

Ключ к загадке Павла заключается в понимании им революции и своего долга как царя противостоять ей. Как уже отмечалось выше, император сразу воспринял революцию как глобальное явление, угрожающее всему существующему миропорядку. Истоком революции он считал отступление западного (цивилизованного) общества от базовых христианских ценностей и принципов феодального мироустройства. Философия просвещения, культ гедонизма, забвения рыцарских добродетелей — это спровоцировало революцию и сделало её возможной. А значит, для противостояния революции необходимо возвращение к прежним принципам. Если олицетворением революции стала свобода, то противостоять ей, стать символом реакции должна была честь.

Честь и порядок должны были, по замыслу Павла Петровича, противостоять как революции, так и екатерининскому Просвещению.

«Честь. О ней постоянно толкуют именные указы, приказы, устные сентенции государя — привить рыцарские понятия развращённому потёмкинскому и екатерининскому дворянству. Павел совсем не лжёт в отличие от беспрерывно лгавшей матушки, он практически всегда говорит и пишет то, что думает; ложь Екатерины была следствием её стремления совместить несовместимое — самодержавно-крепостническую систему и Просвещение; правдивость Павла — черта его системы, основанной на внутренне последовательных консервативных представлениях».

Ошибка была в том, что революция не создавала никаких ценностей. И не могла их создать. Революционные процессы, по самой своей сути, способны только к разрушению, но не к созиданию. Все революционные идеи и ценности не были новыми, а были украдены у всё того же христианского базиса европейской цивилизации, сколько бы с революционных трибун ни твердили бы об обратном. Идеологи революции с корнем выдирали ценности традиционного общества, отбрасывая ненужное как «устаревшее» и «реакционное», но и Павел Петрович, по сути, делал то же самое, только с обратным знаком.

За XVIII век российское дворянство успело проникнуться чувством собственного достоинства и привыкнуть к некоторой степени личной свободы. Эти качества в сословии последовательно культивировали все российские самодержцы, начиная с Петра Великого. Павел же потребовал от дворянства большей покорности государю, чем требовали в далёком XVII веке, когда дворяне и бояре в письмах царю называли себя рабами и холопами, но отнюдь не получали указаний о форме одежды и количестве блюд на обед. Тяжелее всего пришлось жителям столицы, где полиция в считанные дни выполнила распоряжения императора и где он сам периодически появлялся на улицах.