– Надеюсь, не из-за меня? – спросила Катя.

– Ты никогда не слышала о Вере Протасовой?

– Нет. Кто это?

– Одна близкая знакомая Ерского. Эм-мм… пострадавшая от его любви.

– Исход не был смертельным?

– Почему ты об этом спрашиваешь? – удивился Брагин.

– Я не знаю… Просто была одна история… Еще на Смоленке. Он довольно долго там прожил, несколько лет…

Катя подняла руку и помахала в воздухе рукой, как будто защищаясь, – то ли от воспоминаний, то ли от очередных вопросов Брагина, суть которых могла сводиться к одному: выходит, ты следила за его судьбой?

– Я не следила за его судьбой. И историю мне рассказала Иветта, она любит посплетничать. Да и квартира на Смоленке принадлежала каким-то ее приятелям…

– Так что за история?

– Девушка. Кажется, театровед. Очень красивая, как утверждала Иветта. Она и имя ее называла, но я забыла. Девушка жила в той квартире.

– Жила там с Ерским?

– Очевидно. Так вот, она выпала из окна и разбилась.

– Вот просто выпала? – хмыкнул Брагин. – Окна, что ли, мыла, бедняжка?

– Я рассказываю это не для того, чтобы ты оттачивал здесь свое остроумие. Она не мыла окна. Просто разбилась насмерть. Свидетелей не было.

– А Ерский?

– В это время он вроде бы выходил в ночной магазин.

– Вроде бы или выходил?

– Наверняка выходил. А девушка к тому же была наркоманкой. Может, именно это все и спровоцировало.

– Ломка?

– Ломка. – Голос Кати прозвучал не очень уверенно.

– Значит, гений жил с наркоманкой. Днями и неделями наблюдал, как она старчивается под его скрипичные концерты. А потом, когда ломка подоспела, вышел в магазин. За кефиром, поди? И больше никого в доме не было?

– Этой истории сто лет, – поморщилась Катя. – Подробностей и тогда было немного.

– Сто или не сто… Но ты сама ее вспомнила. Что-то в ней не так, да?..

– Если я и думала об этом когда-то, то сейчас – точно нет.

Катя больше не смотрела на Брагина, она снимала порчу с цветов, спокойно и методично. Обрывала мертвые лепестки и бросала их на стол.

– Что-то не так у нас с тобой, Сережа.

Не так. Мало того что Брагин совершенно позабыл о торжестве, принес дрянной букет и крупно подставился с кольцом, так он еще превратил их едва ли не единственный в году тихий семейный вечер в филиал комнаты для допросов. И где-то там, за зеркалом Гезелла при чистилище, на них смотрит новопреставленный Филипп Ерский и посмеивается. А может, и ржет в голос. Ну, и кто ты после этого, Сергей Валентинович?

– Прости… Прости, милая. Я, конечно, клинический идиот. Испортил нам вечер. Хочешь, закажем еще шампанского?

– Нет. Нечего особо праздновать.

– Хочешь уйти?

– Хочу знать, кто такая Дарья Ратманова. Ты ведь расскажешь мне прежде, чем со мной расстаться?

…Пеннивайз не подвел.

Отдал-таки распоряжение своей помощнице Соне прежде, чем скрыться в глубинах Средиземного моря. Все еще сидя в теплой кофейне, Паша несколько раз набрал куклу-маньяка, – так ему не терпелось побыстрее разделаться с муторными опросами свидетелей и перейти к конструированию версий. Два раза он наткнулся на вежливое сообщение о том, что абонент разговаривает по другой линии – не иначе, с Пеннивайзом, получает ЦУ, решил Паша.

Видимо, так оно и было, поскольку, когда Однолет все же дозвонился до Софико, звонок не удивил ее.

– Это сегодняшний Павел Однолет, – бодро начал Паша.

– Да. Я узнала.

– Лидия Генриховна…

– Лидия Генриховна попросила меня оказать вам всяческое содействие.

– Очень любезно с ее стороны. А можно ли всяческое содействие перенести на ближайшее время?

– В смысле? – удивилась Соня.

– Я тут, неподалеку. Можно сказать, что рядом.

В ухе Однолета, где только что поскрипывал голос Сони-Чаки, зазвенела нехорошая тишина.

– Алло! – на всякий случай подул в трубку Паша. – Вы меня слышите, Соня?

– Следите за мной? – после долгой паузы отозвалась помощница женщины-мима. – Вынюхиваете что-то?

Здрасте. Приплыли.

– Просто хочу пригласить вас на кофе. Это возможно?

– Ничего не могу обещать.

Кажется, эту фразу Паша Однолет уже слышал. Неизвестно, где ее подцепила кукла-маньяк, потому что ей она явно не принадлежит. Что там говорила про нее Лидия Генриховна? Подвижница – раз. Предана театру всей душой – два. Абсолютно все тащит на себе – три. Ну, и апофеоз – «никого-то у нее нет, у бедной трогательной толстухи». Это красавицы вроде Сандры никогда и никому ничего не обещают. А одинокие толстухи обещают всем, всё и всегда, – в надежде избавиться от одиночества… Так что подсечь монументальную, как скульптура Церетели, Софочку не составит труда. Если Паша пошевелит извилинами.

Вот только спиннингом ее не выловить, слишком велика тушка.

Придется закидывать невод.

– Маленькое кафе наискосок от вашего офиса, – мягким увещевающим голосом заворковал Однолет. – «Зимняя дверь». Знаете?

– Конечно.

– Буду рад вас видеть.

– Ну, хорошо. Я приду.

Соня выплыла из офиса минут через пятнадцать и неспешно двинулась к пешеходному переходу: этот путь она уже проделывала некоторое время назад и тогда шла довольно быстро. Сейчас же, явно предполагая, что за ней наблюдает Однолет, она пыталась изобразить красотку, которой плевать на свидание. Так и вошла в «Зимнюю дверь» с выражением томной скуки на лице. Паша к тому времени переместился со своего насеста у стойки за ближайший столик, справедливо решив, что высокий стул с тонкими ножками может и не выдержать Соню. Неприятности с падением и всеобщим привлечением внимания ему были вовсе не нужны. Напротив, он собирался погрузиться вместе с Соней в доверительную беседу (с элементами флирта, если понадобится). Наверняка офис-менеджер госпожи Дезобри знает больше, чем успела ему рассказать.

А о кое-чем и попросту умолчала.

Над столиком, который оккупировал Паша, висел портрет Вуди Аллена (при чем здесь Вуди?) и – чуть выше, почему-то Че Гевары (при чем здесь Че?). Но в общем и целом это было уютное место – с маленькой горящей свечой и серебристой елочкой, размером с сигаретную пачку: коллективу «Зимней двери» не терпелось начать праздновать Новый год.

Однолет встретил Соню с преувеличенной радостью, как старую подружку по студенческим попойкам, – только что в объятия ее не заключил.