* * *

Лежу, не сплю и вспоминаю детство.

Живой отец ведет меня к реке

Учиться плавать. Я боюсь и плачу.

О память, золотая тень от жизни!

* * *

За полчаса из города Тиньдзяня

Домчались мы до города Пекина.

Пешком бы шли без малого неделю.

Как долго люди жили в старину!

* * *

Мудрец сказал, что люди на том свете

О смысле жизни спорят и, поладив,

Вернутся в мир.

Не ждите, не вернутся…

* * *

Как бабочки выпрастывают крылья

Из коконов, так зелень прет из почек.

А я смотрю и вижу, как последний

Пожухлый лист кружится с ветки наземь…

* * *

О нет, не может клоун суетливый

С лиловой нарисованной улыбкой

Работать укротителем медведя!

И выключил я глупый телевизор,

Где снова угрожал Москве Обама.

* * *

Любил смотреть, как раздевалась ты,

Снимая платье и белье из шелка.

Лежал и верил, что когда-нибудь

Ты снимешь тело, душу обнажая…

* * *

Есть ли загробная жизнь,

Не так уж и важно, пожалуй…

Есть ли загробная память?

Это вопрос так вопрос!

* * *

Тот самый врач, который мне поставил

Смертельный, но неправильный диагноз,

Сам вскоре занемог, и понимая,

Что безнадежен, спрыгнул в одночасье

С верхушки роковой Каширской башни.

К чему я это вспомнил? Ни к чему…

* * *

Все чаще я бессонно сокрушаюсь,

Что мог бы век прожить совсем иначе —

Умнее, бережливее, точнее —

И выучить английский в совершенстве.

Был в юности поэт. Теперь – бухгалтер…

* * *

Я раньше вспоминал тех добрых женщин,

Которых знал в горячке сладострастья.

Теперь я вспоминаю тех гордячек,

Которые, смеясь, меня отвергли…

Затейлив подступающий склероз!

* * *

С каждым апрелем все больше

Юных, чарующих женщин

Ходит по улицам нашим

Радуя глаз пожилой…

Как ты, природа, мила

В строгом своем обновленье…

* * *

Никакой остроносый «Конкорд»,

Никакой звездолет светоскорый

Не умчит так далеко отсюда,

Как сколоченный наскоро гроб…

* * *

Плавая в море, завидуем рыбам.

Мчась в поднебесье, завидуем птицам.

Нам не завидуют птицы и рыбы.

Кто позавидовал, стал человеком…

* * *

Во сне плутаю, как в дремучей чаще.

Не понимая, кто я, где и с кем.

А просыпаюсь – исчезаю в жизни,

Которая дремучей снов моих.

2014

Еще ты спишь, рассыпав косы,

Любимая…

Но мне пора!

Я выхожу в открытый космос

Из крупноблочного двора

И улыбаюсь сквозь зевоту

Всему, чего коснется взгляд:

Вокруг меня компатриоты,

Подобно спутникам, летят,

С часами суету сверяя,

Гремя газетой на ветру,

Докуривая и ныряя,

В метро, как в черную дыру.

Тоннель из тьмы и света соткан.

Но к солнцу лестница плывет.

Растет уступами высотка,

Напоминая космолет.

Строку задуманную скомкав,

Я застываю впопыхах,

На миг влюбляюсь в незнакомку

С печалью звездною в очах.

И вновь спешу, прохожий парень,

Мечту небесную тая.

Я твой неведомый Гагарин,

Москва, Вселенная моя!

2014

Интересное это дело – при жизни литератора писать о нем, как поэте, так сказать, завершившем свой поэтический путь, но успешно, и даже я бы сказала – сверхуспешно! – продолжившем путь литературный – в прозе, драматургии, публицистике.

В принципе в литературе это явление нередкое. Однако гораздо чаще встречается два других случая – лирический поэт и прозаик сосуществуют в одном лице всю жизнь, как Бунин и Набоков, либо – прозаик, добившись успеха на новой ниве, напрочь отказывается от себя-поэта, «сжигает» в прямом и переносном смысле свои стихи, как это сделал, например, Леонид Леонов.

Юрия Полякова в этом контексте я бы соотнесла с Мариэттой Шагинян, которая начинала как заметный символистский поэт, была признана в этом сообществе, издала в начале XX века две поэтических книги, одна из которых – «Orientalia» (1913) – выдержала 7 переизданий. В дальнейшем Шагинян стала широко известным советским прозаиком, литературоведом, публицистом, но от поэтического своего начала при этом никогда не отказывалась. Так, в первый том прижизненного девятитомника («Художественная литература», 1971) она включила свои стихи 1906–1921 года, предпослав им автобиографическое вступление «Писатель о себе».

Юрий Поляков тоже публикует в первом томе своих собраний сочинений стихи из первых четырех книг, изданных в 80-е годы прошлого века, сопровождая публикацию веселым и остроумным очерком «Как я был поэтом», тем самым значительно облегчив работу исследователя этого начального периода своего творчества.

Итак, сначала цитата: «Человека, который хоть недолго был поэтом, я узнаю с первого взгляда. И не важно, кем он стал после своей поэтической кончины – журналистом, прозаиком, политиком, инженером, бизнесменом, генералом, бомжем… Как заметил, кажется, Флобер: на дне души самого жалкого бухгалтера лежат обломки великого поэта. А все дело в том, что поэт – счастливый невольник слова. Он и в быту разговаривает совсем не так, как другие, – не просто обменивается информацией, а наслаждается, упивается рождением внезапного словесного смысла… Он кожей чувствует, что иной раз крошечный промежуток между словами значит куда больше, нежели сами слова. Для него слово – это живая белка на великом древе, соединяющем землю и небеса. Для большинства же слово – это просто шапка, пошитая из мертвых беличьих шкурок…» Так Ю. Поляков начинает рассказ о том времени, когда он писал стихи, начинал печататься, «был поэтом». И сразу задает ориентиры пространства, в котором, по его мнению, заключены сами понятия «поэт» и «поэзия». Сравнение поэтического слова с живым существом, соединяющем землю с небом, не случайно. Особенно актуально это звучит сегодня, когда шапками «из мертвых беличьих шкурок» заполнены не только толстые литературные журналы и самодельные сборники стихов, но и обширные пространства его величества Интернета.