как известно, он обзовет нехорошим словом, в 1962 году, на выставке в Манеже. Уж лучше тогда быть артиллеристами…

В советское время первым номером всяких съездов и собраний всегда был «основной» доклад, продолжавшийся несколько часов подряд – и три, и даже пять часов. Такими вот ритуальными докладами втирали очки начальству и промывали мозги присутствующим. И не дай бог было нарушить сложившуюся годами эту костную и бюрократическую традицию. В кинокомедии «Карнавальная ночь» товарищ Огурцов, которому не удалось в Новый год прочитать доклад «коротенько, минут на сорок», говорит: «За это дело… За срыв доклада…», подразумевая грядущие кары на голову борющейся с ним прогрессивной молодежи. То есть сорвать доклад означало совершить жуткий и антиобщественный поступок (а быть может, и антисоветский!).

Доклад Алексея Суркова назывался оптимистично – «О состоянии и задачах советской литературы». Какое у нее могло быть состояние после двадцати лет сталинизма и послевоенной ждановщины? Полуживое, если использовать характеристику Вениамина Каверина. Хорошо о литературных нравах выразился и Анатолий Рыбаков: «Не думай, подумал – не говори, сказал – не публикуй, опубликовал – пиши покаянное письмо»{255}. Кстати, по поводу покаяний это не шутка. Александр Твардовский 24 ноября 1954 года приводит такой разговор с украинским поэтом Петрусём Бровкой, посоветовавшим ему:

«– Выступи на съезде. Ты должен это сделать. Выступи, признай ошибки и дай перспективу советской поэзии.

– Какие же ошибки?

– Ну, какие там есть.

– Какие же?

– Да все равно какие. Признай…»{256}

Делегаты с трудом внимали докладчику, размахивающему на трибуне кулаками (то ли на писателей, то ли на опостылевший ему доклад). Евгений Шварц закемарил: «Я, утомленный всеми происшествиями дня, стал постепенно засыпать под монотонные вопли помахивающего кулаками Суркова. И оглянувшись, увидел, что я не одинок… Вот у самого докладчика язык стал отказывать»{257}. Речь Суркова так «въелась» в атмосферу съезда, что ее еще долго вспоминали. Через два года Лидия Чуковская была свидетельницей уморительной сцены, как сатирик Виктор Ардов изображал выступление Суркова на съезде: «Я каталась со смеху; обоймы имен, причем каждая кончается рефреном: “И Мирзо Турсун-Задэ”»{258}. Этот рефрен в шутку повторяли многие…

А Маргарита Алигер 17 декабря 1954 года сочинила такой стишок, оставшийся в «Чукоккале»:

На Втором, на Всесоюзном съезде

С Верой Инбер мы сидели вместе.

И доклад Суркова полной мерой

Мы хлебнули вместе с Инбер Верой.

Спать хотели, пить хотели вместе

На Втором на Всесоюзном съезде.

И в альбом Чуковскому Корнею

Написали это вместе с нею…

Алексей Сурков (за три часа!) сыпал цифрами словно на заседании Госплана. Общее количество членов Союза писателей СССР с 1934 года выросло почти в два с половиной раза, достигнув 3695 человек. В то же время объем произведенной советскими писателями продукции оставлял желать лучшего – темпы его прироста значительно отставали от довоенных. Число новых произведений, выпущенных членами Союза писателей, едва превысило 4,5 тысячи, что всего лишь в полтора раза превышало объем 1934 года{259}. Отсюда следовал вывод: советские писатели работают недостаточно продуктивно, в отличие, например, от строителей и металлургов, постоянно перевыполняющих производственный план. Вот у кого надо поучиться писателям – у своего народа, у тех же шахтеров, что зимой уже в более поздние годы будут отдыхать в Дубулты. Обмен опытом еще никому не вредил[13].

Среди лучших произведений, созданных за отчетный период, на съезде были названы «Жизнь Клима Самгина», «Тихий Дон», «Хождение по мукам», «Петр Первый» и другие романы советских классиков старшего поколения. Примечательно, что «экономический» подход к оценке творческого уровня литературных произведений был распространен довольно широко. Так, во время не менее скучного предсъездовского собрания в Таврическом дворце в Ленинграде 6–7 декабря 1954 года среди делегатов царило схожее настроение. Доклад читал Всеволод Кочетов. «Просидела три часа, уши завяли. Кочетов, автор “Журбиных”, читал доклад два часа, я запомнила крылатые слова: “Говорят, хорошая книга равна выигранному сражению. В Ленинграде триста литераторов. Сколько же у нас будет выигранных сражений!.. О высоких качествах нашей литературы свидетельствуют многочисленные сталинские премии”», – отметила Любовь Шапорина в уже цитировавшемся ранее дневнике. О том, как борьба за качество литературы переросла в гонку за премии, мы поговорим отдельно.

Свои доклады озвучили азербайджанский поэт Самед Вургун («Советская поэзия»), киевлянин Александр Корнейчук («Советская драматургия») и другие. Общий вывод заключался в том, что надо и дальше творить в том же духе, совершенствуя и «обогащая» метод социалистического реализма. Новая политическая конъюнктура, заключавшаяся в том, что восхваление Сталина постепенно уступало место его разоблачению, требовала от писателей прекратить создание бесконфликтных произведений – это когда в романе есть два персонажа: очень хороший (секретарь райкома) и просто хороший (председатель колхоза). Формирование культа личности, в котором писатели принимали непосредственное участие, теперь в очень завуалированной форме объявлялось «приукрашиванием действительности», с которым нужно было бороться, причем с той же силой. Литераторы должны были умудриться увидеть «подлинную правду жизни в условиях развертывающейся борьбы между лагерем империализма и лагерем социализма и демократии», что следовало из приветствия ЦК КПСС съезду писателей. Внешняя угроза всегда очень удобна для нагнетания истерии, а если этой угрозы нет, ее можно выдумать.

Обстановка, в общем, типичная для любого советского съезда: скука и тоска, а ведь речь идет о собрании самых передовых советских писателей. «Два дня выбыло из строя. Пустопорожний президиум перед пустопорожним съездом», – отметил еще 4 декабря 1954 года Александр Твардовский, будто в воду глядел{260}. Таким же мог быть разговор и на съезде колхозников или шахтеров. Но шахтеры вряд ли отважились «прикладывать» с трибуны своих коллег, как это было принято у писателей. Например, Сурков, «обратившись к Маршаку и Михалкову, сидящим в президиуме, воскликнул, грозя пальцем: “А вас, товарищи, я обвиняю в том, что вы перестали писать сатиры для детей!”» – свидетельствует Шварц, запомнивший ироническую реакцию Чуковского, который, «услышав это, сделал томное лицо, закивал головой и продекламировал подчеркнуто грустно: “Да, да, да, это национальное бедствие!”»{261}, то ли в шутку, то ли всерьез.

«Съезд, дорогой и громоздкий, мог быть организован хитрее и искуснее. Слишком много обиженных…» – отметил Евгений Шварц. И решил, не тратя время попусту, не просиживать штаны на заседаниях, а гулять по Москве. Кстати, Шварцу тоже досталось, от докладчика Бориса Полевого. Это был «удар под дых» за формализм, в котором обвиняли драматурга. И Евгению Львовичу стало невмоготу: «И без того тяжелый, многопудовый съезд наш в жарком Колонном зале стал трудно переносим. А тут еще прибавилась и тяжесть на душе…»{262} Тяжесть усугубилась горем – скоропостижно в 57 лет скончался прозаик и драматург Михаил Эммануилович Козаков (отец актера Михаила Козакова).