повторяли бессмысленные казенные штампы про контрреволюцию. И власть, и обновленцы, «упразднив» патриаршество, могли торжествовать. Но те и другие не учитывали, что имеют дело не с немощным, слабодушным стариком, лишь волею случая занесенным на высоту своего сана, а с человеком, в котором, словами одного корреспондента парижской газеты, «под образом слабости угадывается крепкая воля, энергия для всех испытаний, вера непоколебимая» – с избранником Божьим.

Кроме того, обновленцы по дикости своих понятий, должно быть, позабыли, что лишить монаха его звания может только он сам и только одним способом – отрекшись от своих обетов, что равнозначно для него смертному греху самоубийства.

8 мая чекистские режиссеры наблюдали поставленный ими спектакль. Патриарха Тихона после трех недель содержания в тюрьме ГПУ привезли обратно в Донской монастырь. Туда же с горделивыми физиономиями принеслась делегация обновленцев во главе с самозванным митрополитом «всея Сибири». Под присмотром советских законников патриарха объявили «бывшим» – зачитали ему постановление лжесобора и потребовали добровольно снять с себя священнические одежды. Подивившись такому нарушению всех церковных канонов, патриарх Тихон наотрез отказался выполнить это безумное действие. Еще какое-то время делегация чуть не хором уговаривала его подчиниться «собору», но вынуждена была убраться несолоно хлебавши.

Однако печать немедленно разнесла весть, что патриарх Тихон лишен сана, а в советских и чекистских документах его отныне именовали не иначе как бывшим патриархом.

Но что делать с самим «бывшим» главой Церкви, советская власть в тот момент не представляла. Православные волновались, западные страны выражали недовольство. Британское правительство прислало меморандум (знаменитый «ультиматум лорда Керзона»), где требовало пересмотреть советскую религиозную политику и прекратить гонения на духовенство. В ином случае угрожало расторжением торгового договора. С другой стороны, в головах экспертов по безбожию зрел замысел скомпрометировать патриарха. В таких обстоятельствах и появились на свет две записки Е. Ярославского (М. Губельмана, председателя АРК, одного из идеологов безбожия), адресованные Сталину. Первая предлагала «следствие по делу Тихона вести без ограничения срока». Вторая сообщала: «Необходим какой-нибудь шаг, который оправдывал бы наше откладывание дела Тихона, иначе получается впечатление, что мы испугались угроз белогвардейщины».

Власть решила освободить патриарха. Условием этого должно было стать его письменное раскаяние в преступлениях против советской власти и выражение полной лояльности к ней. Как предполагал Ярославский, это спутает «совершенно карты всей эмигрантщины», «явится ударом по всем тем организациям, которые ориентировались на Тихона», «его личное влияние будет скомпрометировано связью с ГПУ и его признаниями».

Чтобы получить заветное раскаяние, на патриарха, конечно, надавили – но и обещали взамен смягчение «антирелигиозной политики». Для Святейшего, не дорожившего своей земной жизнью, второе было куда более весомым аргументом. Главным же доводом послужило то, что Церковь нуждалась в патриархе – и острее, чем когда-либо прежде. Он знал, что одно лишь его появление на свободе, среди народа утихомирит многие страсти, обличит ложь обновленчества, утишит смуту в умах и в душах, вселит надежду, укрепит веру. Ради всего этого он готов был на уступку власти.

16 июня 1923 года в Верховный суд поступило заявление патриарха Тихона. В нем он признавал свою прежнюю враждебность советской власти, которая «временами переходила к активным действиям», соглашался с тем, что заслуженно был привлечен к ответственности, раскаивался «в проступках против государственного строя» и, наконец, просил освободить его из-под стражи. «При этом я заявляю… что я отныне советской власти не враг. Я окончательно отмежевываюсь как от зарубежной, так и внутренней монархическо-белогвардейской контрреволюции». Заявление это кажется написанным под диктовку; но если это и не так, то, во всяком случае, навязанная патриарху большевистская терминология в нем налицо.

27 июня арест со святителя был снят. Наконец-то он мог встретиться лицом к лицу со своей исстрадавшейся по нему паствой, наконец-то мог возносить посреди народа слова древних богослужебных молитв, мог ощутить молитвенный и сердечный отклик людей, приносивших Богу и ему, пастырю, свою любовь. В тот же день Святейший взял извозчика и поехал на Лазаревское кладбище, где хоронили любимого москвичами старца отца Алексия Мечева (будущего святого). Его неожиданное появление вызвало восторг и слезы на глазах, извозчичью коляску забросали цветами. Он отслужил панихиду на свежей могиле (кладбищенская церковь была в руках обновленцев и считалась оскверненной), а затем, как раньше, благословлял каждого подходившего к нему. Людей переполняла радость.

Весть об освобождении патриарха мгновенно распространилась по Москве. Народ воспрянул и жадно потянулся к своему владыке. Методично, день за днем святитель Тихон объезжал московские храмы, не захваченные обновленцами, и служил в них литургии, всенощные. Часами без устали поднималась его правая рука, благословляя верующих. При встрече люди бросали ему под ноги цветы, теснились в храмах, на папертях, в монастырских дворах, образуя живые улицы для Святейшего. «А он идет смиренно, замедляя шаги, радостно и любовно осеняя всех своей благословляющей рукой…»

Ошиблись «делатели религиозной погоды», уже уверовавшие в то, что патриарх Тихон как духовный и идейный лидер умер для православных. Церковный народ не отшатнулся от своего архипастыря, наоборот – теснее прильнул к нему. Патриарха почитали не за его политические взгляды, которые он, по мнению большевиков, предал своим покаянным заявлением, а за его любовь к Церкви. Верующие прекрасно поняли, ради чего Святейший принес в жертву свое доброе имя, отдав его на растерзание и злорадствующим недругам, и «доброжелателям», холодным маловерам и «ревнителям» православия. Статья советских «Известий» сообщала 3 июля: «Отдельные лица развивали ту точку зрения, что заявление Тихона – крупная непоправимая ошибка… В большинстве же кружков, групп слышалось иное. Заявление Тихона считалось в высшей степени своевременным и мудрым актом… Тем не менее все же говорили, что некоторые епископы недовольны Тихоном и решили от него отмежеваться». ГПУ отчитывалось за июль: «Факт освобождения Тихона и раскаяние его перед советской властью привели в тупик черносотенное духовенство и монархические круги как в России, так и за границей. Начинает распространяться слух, что Тихона заставили подписать раскаяние силой, что он сошел с ума…» А некоторые эмигрантские газеты фантазировали на тему пыток, примененных к Святейшему.

Тем временем от патриарха требовали новых публичных покаянных выступлений с заранее оговоренными пунктами: осуждение действий заграничного митрополита Антония (Храповицкого) и снова – Карловацкого собора, «русских и иностранных белогвардейцев, которые якобы его (красноречивая оговорка чекистов! – Н. И.) толкнули на преступление против соввласти», и т. п. 28 июня из-под пера Святейшего выходит его первое после ареста обращение к духовенству и мирянам, а через три дня – еще одно. В обоих патриарх повторяет, что он не враг советской власти, и признает свою вину перед ней. «Я, конечно, не выдавал себя за такого поклонника советской власти, какими объявляют себя церковные обновленцы… но зато я и далеко не такой враг ее, каким меня выставляют… Я решительно осуждаю всякое посягательство на советскую власть, откуда бы оно ни исходило…». Но повторяет он и то, что было сказано им гораздо раньше, еще осенью 1919 года, и без всякого понуждения извне: «Российская Православная Церковь аполитична и не желает отныне быть ни “белой”, ни “красной” Церковью. Она должна быть и будет Единою, Соборною, Апостольскою Церковью, и всякие попытки, с чьей бы стороны они ни исходили, ввергнуть Церковь в политическую борьбу должны быть отвергнуты и осуждены». А также и то, что подразумевал его указ от мая 1922 года по поводу Карловацкого собора: «…они не только не прекратили, а еще более того ввергают Православную Церковь в политическую борьбу, совместно с проживающими в России и за границей злоумными противниками советской власти… Пусть хотя теперь они осознают это, – смирятся и покаются, а иначе придется звать Преосвященных владык в Москву для ответа перед церковным судом…»

Эти обращения патриарха, как и заявление в Верховный суд, не были плодом его компромисса с собственной совестью. Не были ни проявлением слабости, ни приспособленчеством. Но и действительным признанием вины в «контрреволюции» их считать нельзя.

Святейший не менял своего отношения к коммунистической власти – как прежде, так и теперь он видел в ней попущение Божье, гнев Господень; от Бога же будет и исцеление России, а не от политиканствующих деятелей.

Патриарх не боялся расстрела. Напротив – был бы рад принять мученичество за Христа. Тем, кого его покаянное заявление привело в смущение, он отвечал словами апостола Павла: «Имею желание разрешиться и быть со Христом (то есть перейти в иную жизнь. –