От возмущения Кривонос привстал в стременах и почему-то потянулся к эфесу сабли. Он терпеть не мог дипломатии. Какие бы то ни было переговоры с поляками он считал ненужными и унизительными.

– Но они не сдадутся, гетман. – Побагровело его смуглое худощавое лицо. – Они же еще не сошли с ума, чтобы вот так выйти и сдаться. – Нервно засовывал в уголок рта длинный, отвисший ус. При этом на лице его вырисовывалась гримаса такого старания, словно действительно пытался проглотить этот ус.

– А нам и не нужно, чтобы они сдавались.

– Что же тогда?

– Важно, что мы предложили им избежать кровопролития. И чтобы об этом узнали сотни реестровых казаков и украинцев-драгун, которые еще остаются в лагере, узнали в Варшаве. Не мы напали на поляков, сами поляки пришли громить нас. Не войны мы жаждем, а мира, желая при этом служить польскому королю. Заодно поближе присмотрись к устройству их лагеря, определи, с какой стороны к нему лучше подступаться.

Прежде чем подчиниться приказу, Кривонос с тоской и разочарованием взглянул в сторону польского лагеря.

– А ведь там всего лишь полторы тысячи спешенных гусар. А спешенные – они не вояки.

– Спешить-то мы их спешили. Теперь подождем, когда начнут поедать своих лошадей.

Открыв глаза, Гяур вдруг увидел перед собой отсвечивающее белизной оголенное женское тело.

Так и не поняв: проснулся он или еще не уснул, князь всмотрелся в приблизившийся к нему изгиб бедра, поднял взгляд на освещенную луной грудь, но рассмотреть лица так и не смог, оно оставалось скрытым в полуночном сумраке.

– Графиня… вы? – несмело, полусонно пробормотал он, мысленно возродив в своем воображении охваченный золотом волос, прекрасный лик Дианы де Ляфер.

Гяур остановился в доме того же торговца, у которого останавливался еще до французского похода, – тот же мезонин, та же скромная комната, та же лестница, ведущая прямо из сада… Воспоминания, которые дарила ему эта далеко не генеральская и не княжеская обитель, были куда дороже комфорта лучших городских гостиниц или тех трех комнат, что готов был отвести ему в своем доме комендант крепости.

– Вы спокойно могли бы назвать меня и княгиней, если бы первой здесь побывала я, а не графиня-француженка. И п?усть кто-нибудь скажет, что мое тело недостойно титулов, полученных цыганкой Властой, на которых гадают сегодня словно на картах обе графини – француженка и полька.

– Ты, что ли, Руфина? – помотал головой, пытаясь избавиться от ночного наваждения.

– Если бы я не пришла к вам, то все равно приснилась бы. И не врите, что во сне брать меня было бы приятнее, чем когда я перед вами, вот так, вся…

Еще не веря ни себе, ни девушке, которая стояла над ним совершенно оголенная, Гяур медленно, с опаской поднял руку и провел пальцами по ее бедру.

– Ну что, убедились? – прошептала Руфина. Не было в ее голосе ни ласки, ни таинственности, а было какое-то отчаянное женское коварство: завладеть мужчиной, во что бы то ни стало, ценой любых соблазнов и унижений – завладеть!

– Но как ты здесь оказалась?

Вместо ответа она присела рядом с Гяуром и, отыскав его губы, впилась в них в поцелуе.

– Но там был Хозар. – С трудом освободился от него Гяур. – Неужели прозевал тебя?

– Не волнуйтесь, князь. Он тоже доволен, поскольку я привела ему Марию, – игриво хихикнула Руфина. – Пока он будет проклинать ее, путаясь в одеждах – об этом я позаботилась, – вы будете проклинать себя, что не затащили глупую, наивную евреечку в свое логово еще до поездки во Францию.

– Об отце ты подумала?

– Ложась с женщиной в постель, вы всегда думаете о ее отце? О его душевном спокойствии?

– Это, когда я ложусь с женщиной, Руфина…

На сей раз она нежно поцеловала уголки губ и потерлась лбом о его подбородок.

– Теперь вы – с девушкой, князь… У меня никого не было. До сих пор я только мечтала о том, первом… Но теперь вдруг сказала себе: если уж все равно кому-то быть первым, пусть будет Гяур, мой князь. Не бойтесь, – улеглась она рядом с генералом, призывно поводя рукой по его груди. – Завтра скандала не будет. Он уже был сегодня, когда мы с сестрой уходили к вам.

– Так отец уже обо всем знает?

– Представляете, в конце концов он сказал; «Пусть уж лучше будет этот благородный генерал, чем тот старый пьяный армянин, в постель к которому ты должна была попасть еще год назад».

– Что за армянин?

– Местный торговец – богатый, наглый и нелюбимый.

– У тебя мудрый отец.

– Он – еврей, князь, а еврей дураком быть не может, если он в самом деле – настоящий еврей. Соединить эти две ипостаси невозможно. Другое дело, что существуют более предприимчивые и удачливые, и менее…

«А ведь всякий нормальный мужик попросту набросился бы на нее, не думая ни о причинах появления здесь этой нежности, ни о последствиях, – упрекнул себя Гяур. – Раньше ты так и поступил бы. Что же сдерживает сейчас?».

Словно бы опасаясь, что сомнения мужчины могут кончиться ее полным поражением, Руфина томно приподнялась, надвигаясь по-змеиному изгибающимся животом, решительно оседлала его и, вцепившись руками в шелковистые волосы, закричала так тоскливо и пронзительно, словно прощалась не только с девичеством своим, но и с самой жизнью.

Даже потом, когда, насладившись самыми греховными ласками, на которые только способна возбужденная инстинктами фантазия, Гяур по-настоящему овладел этой женщиной, он мог поклясться, что ни с кем еще ему не было так хорошо, ни одна женщина не отдавалась ему с такой безумной и безоглядной страстью. Никогда еще ночь его не была пронизана такой энергией самосожжения, какой оказалась эта, лунная, весенняя…

– Скажи, только не надо лгать… – прошептала Руфина. – Ты действительно жалеешь, что первой пришла сюда не я, а графиня де Ляфер?

– В такую ночь невозможно лгать. Она, сама ночь наша, настолько откровенна и неправдоподобна, что уже нет никакого смысла лгать ни тебе, ни самому себе. Честно говорю: жалею.

– Ничего больше не говори мне, хорошо? – Руфина повернула его на спину и легла на него – совершенно расслабленная, до предела обессиленная, но все еще не способная утихомирить свое вздрагивающее тело и свою беснующуюся плоть. – Я запомню только то, что ты жалеешь. И никогда не забуду, что первым у меня был ты, князь Гяур. С той поры, когда я, глупая провинциалка, увидела тебя, это стало для меня греховным наваждением – дождаться! Во что бы то ни стало дождаться тебя. И только с тобой… Только тебе…

* * *

Исчезла Руфина так же незаметно, как и появилась. На какое-то время она затихла на груди у Гяура, и он, уставший от суетного дня и страстной ночи, задремал. Проснулся уже от легкого поскрипывания лестницы.