Метрах в ста от лагеря Хмельницкий движением руки остановил свою свиту и охрану, а сам еще больше приблизился к валу. Теперь его мог поразить любой поляк, у которого сдали бы нервы или который бы решился выстрелить в гетмана, не имея на то позволения своего командующего. И Потоцкий признал, что нужно обладать истинно иезуитским хладнокровием и верой в свою судьбу, чтобы столь отважно и безоглядно рисковать собой.

– Я вижу перед собой командующего войсками, генерала Стефана Потоцкого? – спросил Хмельницкий по-польски.

– Он перед вами, – ответил Чарнецкий, видя, что с ответом молодой граф Потоцкий не спешит.

– Я уже посылал своих парламентеров. Поскольку их миссия не удалась, теперь, как видите, явился лично. Хочу подтвердить, что не желаю проливать кровь ни польских воинов, ни своих казаков.

– Если вы этого не желаете, – с презрением ответил Потоцкий, – так уведите свою взбунтовавшуюся голытьбу, сложите оружие и заставьте старшин вновь присягнуть на верность королю.

– Вы уверены, что имеете право диктовать условия нашего перемирия? Вы действительно уверены в этом?! В таком случае то ли я совершенно не смыслю в военном деле, то ли вам известно нечто такое, чего не могут знать мои полковники. Постарайтесь убедить меня в этом.

Прежде чем ответить, Потоцкий вопросительно взглянул на Чарнецкого, затем на Сапегу, раздраженно повертел головой, словно пытался унять зубную боль, и только потом ответил:

– Я предлагаю вам и вашему войску сложить оружие, – в голосе его зазвучали металлические нотки. – Причем сделать это немедленно. В присутствии своих офицеров я обещаю, что добьюсь от коронного гетмана и короля, чтобы ни вы, полковник войска реестрового, ни ваши офицеры казнены не были. Это все, что могу обещать.

Ответ показался Хмельницкому слишком резким и неуважительным. Так мог отвечать только полководец, чувствовавший явное превосходство своей армии. Но Стефан Потоцкий не был тем военачальником, который способен привести сейчас армию к подобному превосходству, и гетман прекрасно понимал это. Единственным проявлением его достоинства стало то, что блефует он уверенно.

– То есть я понял, я почти уверен, что вы согласны на переговоры! – предельно вежливо произнес гетман, загнав польских командиров этой своей «уверенностью» в тупик. – Это обнадеживает всех нас! Но поскольку еще никому не удавалось договориться о таком важном деле, стоя по разные стороны артиллерийского вала, будет куда разумнее, если вы пришлете своих офицеров на переговоры. Думаю, мы договоримся быстро.

С минуту Хмельницкий молчаливо ждал ответа, потом развернул коня и не спеша направился в сторону ожидавшей его свиты. Но вскоре вновь остановился.

– Господин гетман, наш парламентер определен! – услышал он голос Чарнецкого. – Я готов вступить с вами в переговоры!

От Хмельницкого не ускользнуло, что полковник вызвался идти на переговоры, не ожидая решения Потоцкого. Но граф не возражал.

– Тогда прошу! Стол в моей ставке уже накрыт!

Приблизившись к Хмельницкому, полковник представился и заявил, что имеет полномочия вести переговоры от имени командующего корпусом графа Стефана Потоцкого.

– Вы храбрый и мудрый человек, полковник, – признал гетман. – Я немного знаю вас, мы встречались в Варшаве, на приеме во дворце Потоцких.

– Да-да, припоминаю. Это произошло сразу же после вашего возвращения из турецкого плена, когда вас произвели в полковники.

– Мне почему-то хотелось, чтобы человеком, с которым выпадет вести эти трудные переговоры, оказались именно вы.

Он не льстил. Усомниться в искренности сказанного было почти невозможно. Перед Чарнецким предстал уставший, преисполненный миролюбия полководец, ясно осознавший всю бессмысленность той бойни, которую они здесь затевают.

– А все шло к тому, что отправиться к вам должен был я. – Они выглядели почти ровесниками, оба немало повоевали, и Чарнецкому казалось, что найти общий язык будет не так уж трудно. – На каких условиях вы готовы снять блокаду нашего лагеря?

– Они будут предельно простыми и абсолютно приемлемыми.

– Такого не бывает.

– Сейчас вы в этом убедитесь.

– Если это произойдет, мы удивим не только всех тех, кто ждет спасения по ту сторону вала, но и всех, кто знаком с историями войн, – все же не поверил ему полковник.

Однако иронии Хмельницкий постарался не заметить. Он многое научился не замечать, обращая при этом внимание на то, о чем говорило поведение человека, снисходящего в разговоре с ним до иронии. Пройдет не более года, и поляки сумеют убедиться, что в этой манере поведения гетмана заключен один из главных постулатов его дипломатического величия.

– Жду ваших условий.

Гетман благодушно взглянул на поднимавшееся к зениту солнце, вздохнул, как может вздыхать только человек, убежденный в том, что лучшая половина дня прожита в исключительно праведных трудах, и произнес:

– Зная, господин полковник, какой голод вы терпите в своем лагере, я проявил бы полное неуважение к вам, не пригласив отобедать вместе со мной и моими полковниками. Во-первых, за столом переговоры пойдут проще, а главное, мои аскеры смогут присутствовать при них и сами формировать условия перемирия, которые им же придется выполнять.

Чарнецкий глотнул запекшуюся слюну и, оглянувшись на томящийся в жажде и голоде лагерь, с благодарностью согласился.

Над станами врагов взошла теплая, напоенная степными ароматами ночь, а застолье в огромном штабном шатре Хмельницкого все продолжалось и продолжалось. Все это время Чарнецкий сидел, удрученный обилием пищи и напитков, которое могли затмить лишь учтивость и искренность казачьих полковников. Хмельницкий давно удалился на покой, однако его полководцы продолжали осаждать и услаждать польского парламентера, превращая свой пир среди чумы в не предвиденную никакими святыми писаниями тайную вечерю Иуды.

Чарнецкому все еще казалось, что в конце концов он мог бы подняться и уйти. Он – парламентер, и никто не волен удерживать его в стане врага дольше того, чем он пожелает оставаться в нем. Полковник даже несколько раз порывался сделать это, но затем легко поддавался на уговоры офицеров Хмельницкого, поскольку не представлял себе, как это он – сытый и пьяный – сможет предстать перед командующим, перед всем изголодавшимся лагерем абсолютно ни с чем.

Все еще не охмелевшему до конца аристократу такое возвращение казалось теперь совершенно неприемлемым. А возвращаться действительно нужно было с пустыми руками. За несколько часов сидения и застольных разговоров черт его знает о чем ни Хмельницкий, ни его «первый полковник» Максим Кривонос так ни словом и не обмолвились ни об условиях перемирия, ни об условиях сдачи польскими войсками оружия. И сколько ни пытался Чарнецкий повернуть их беседу в русло надежд и ожиданий своих соплеменников, ему это так и не удалось.